Небо помнить будет - Елена Грановская

Париж уже больше девяти месяцев находился в фактической оккупации, начиная со дня вторжения в город германских войск. Бежавшее французское правительство постыдно поделило столицу и страну с немецкими оккупантами. Осенью вышло постановление, согласно которому на территории Франции объявлена поголовная перепись еврейского населения. Женщины и мужчины, старики и дети были вынуждены собираться длинными очередями в организованных пунктах переписи, выносить грубое обращение немецких солдат и офицеров, общавшихся с ними как с безликими массами. Каждый еврей получал документ с печатью, который обязан хранить, который станет новым удостоверением личности для отчаявшихся и падавших духом иудеев. Через несколько дней после объявления переписи еврейскую общественность и французов, ратовавших за жизнь других наций, проживающих в Париже, потряс новый документ — Декрет о евреях: ограничивались их передвижения по городу и из одного населенного пункта в другой, для них устанавливался запрет на посещение общественных мест, их вынуждали сменить профессиональную деятельность и ограничивали ее выбор. О Декрете, ставящим в тяжелое положение сотни тысяч евреев, Дюмель узнал из номера «Le Matin». Теперь это стало обычным, но тяжелым зрелищем: идущего на рынок еврея немецкий уличный патруль мог запросто развернуть обратно домой и пригрозить пистолетом; супругам не дать добро на выезд из Парижа в ближайшую деревню к родителям только лишь потому, что они — евреи, а работника, отдавшего половину своей жизни любимой профессии, однажды увольняют за то, что он исповедует иудаизм, и больше никогда не дают ему разрешительную визу на трудовую деятельность во Франции, лишая заработка и оставляя ни с чем. С осени 1940-го на улицах Парижа днем и ночью всё чаще мелькают немцы с зигзагами-молниями на воротниках, в черных, как вороново крыло, костюмах с алой повязкой со свастикой на плече. Их слышно благодаря стройному шагу по тротуарам днем и рокотом автомобильных моторов в ночи. Ни единый мускул не двигается на их лицах, когда они, чувствуя власть, лишают евреев чувства собственного достоинства, угрожая, запрещая им что-либо. Они действуют безупречно, с каменной маской на лице, с холодными безжизненными глазами и волчьим оскалом.

Бывший сосед по квартире, где жил Констан до посвящения в сан, был евреем. Дюмель приятно удивился, когда на утреннюю службу ветреного мартовского дня пришла его немолодая соседка, занимавшая комнатку напротив в коммунальном доме. Она сильно нервничала, а взгляд блуждал по церкви в надежде найти поддержку у Констана и среди его паствы.

— Констан, мой милый Констан, я так рада вас видеть! — прошептала Валери, хватая его руки и крепко сжимая. Она поймала Дюмеля у алтаря незадолго до начала утрени, когда прихожане еще собирались и занимали места, готовясь к молитве.

— Приветствую вас. Мы так давно не виделись! Как вы решились зайти? — Констан слегка улыбнулся, доверительно накрывая ладонью дрожащие руки женщины.

— У меня плохие вести. — Женщина сглотнула, из глаз быстро скатились слезы, и она утерла их перчаткой, сбивчиво прошептав: — Вчера к Филиппу на работу приходили немцы… Они требовали собрать всех евреев, работавших на производстве… и после увезли их в неизвестном направлении. Филиппа в том числе… Они, он могут быть где угодно: в тюрьме, за городом, в подпольях… Его могут пытать, а может, и того хуже…