Постепенно солнце скрывается за Стенами, чтобы затем закатиться за горизонт в неизведанных краях просторного мира за городьбой. Небо играет оттенками, постепенно темнея. И к тому моменту, когда чай кончается в термосе, а все насущные темы разобраны, приходится зажечь три свечи, чтобы не утонуть в сумраке. Кáта тушит спичку и, на мгновение повинуясь какому-то детскому желанию, запрокидывает голову, рассматривая небосвод: над крышей распростёрлось мерцающее звёздное полотно, удивительное и неповторимое в своей возвышенной красе.

Беседа тянется непринуждённым перебрасыванием вопросов, будто партия в карты: поочерёдные раздачи, подкидывание чего-то сверх и зеркальный перевод выпавшего козыря собеседнику. И на удивление подобное нисколько не тяготит. Леви поднимается с пледа, отходит к бортикам, что ограждают покатую черепицу. Оперевшись на витое железо, он лениво оглядывает город. Частоколы из домов, выстраиваемые лучистый узор с такой высоты, редкие площади, на которых днём теснится рынок, зажиточные особняки знати, что не сумела протиснуться за стену Сина и обосновалась здесь, блистая среди бедных.

Рассматривая игру блёклых огней, Леви не замечает, как Бишоп тоже поднимается и оказывается рядом.

— Почему ты в разведке? — спрашивает вдруг она, с нескрываемым интересом.

Аккерман хмурится, подбирая выражения: наверняка, Кáта всё слышала по сарафанному радио разведки, как троицу разбойников из Подземного города ввели в ряды солдат без какой-либо подготовки. Он и сам ей рассказывал, так что Леви отзывается немногословно:

— Выбора не было, — капитан пожимает плечами. — Да и я здесь неплохо пригождаюсь… А ты?

Кáта опирается локтями на ограду, заглядывая вниз.

— Когда я вступила в Кадетский корпус, то сбежала из дома. А при распределении… Хоть я и вошла в десятку, выбирать приходилось из зол: в военной полиции — отец, в гарнизоне — пьяницы. Невеликое разнообразие…

Аккерман усмехается:

— А в разведке каждый день — праздник, да и нравы свободные…

Она косится на него и заливается смехом. Так заразительно, что Леви чувствует, как его губы трогает изгиб, напоминающий косточку макрели.

— Теперь я точно понимаю, — урывками, выговаривает она сквозь остаточный хохот, — почему Эрвин всегда говорит, что ты въедливый…

— Какая новость. И часто ты говоришь с командиром обо мне? — Леви бесстыдно остро улыбается. Поворачивается, встречаясь с ней взглядом. Кáта вновь вспыхивает, второй раз за вечер: щёки пылают, а на коже проступает лёгкий румянец. Она вдруг упрямо вздёргивает подбородок, принимая этот вызов.

— Всякий раз, как могу у него спросить про тебя что-то, — в лоб говорит лейтенант. Аккерман выдыхает, голова падает на грудь, что прерывисто трясётся от беззвучного смеха. Её прямота когда-нибудь его добьёт. Хоть он и уловил эту черту в Кáте с первой встречи, всё же, всякий раз она непредсказуема и спонтанна, что вызывает слишком странные эмоции, противоречащие друг другу. Даже сейчас, когда девушка чуть приподнимается, кладёт ладони на ограду и правой рукой ненавязчиво скользит к его руке — Леви сглатывает, однако руки не отдёргивает. И мизинец Кáты подцепляет его палец, сжимая в некотором нечитаемом, но многозначном жесте.

— Ты правда думаешь, что в разведке каждый день — праздник? — осторожно спрашивает Бишоп.

— Место, где я вырос, Корпус и мир за Стенами… — медленно ворочает слова Леви, — приучили меня к тому, что жизнь может быть короткой. И порой даже очень. Но я не пытаюсь “нажиться” перед экспедициями, как некоторые, если ты об этом.