За окном, будто вспомнив, снова взвывают сирены. Видно, сегодня из-за чего-то особенно остро взорвало инцидентность или они эвакуируют Миху. Или обоих… нет, это вряд ли.

— Вот ты поросенок — я так понимаю, ты завязла в ремонте и не приедешь… — пеняет мне сотка голосом Рози.

Завязла. А ведь работы тут на полчаса, думаю в окружении ремонтного бардака в спальне.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ Ремонтные работы

За окном, будто вспомнив, снова взвывают сирены. Видно, сегодня из-за чего-то особенно остро взорвало инцидентность. Или они эвакуируют Миху. Или обоих… нет, это вряд ли.

— Вот ты поросенок — я так понимаю, ты завязла в ремонте и не приедешь… — пеняет мне сотка голосом Рози.

Завязла. А ведь работы тут на полчаса, думаю в окружении ремонтного бардака в спальне.

— Сахарок… ты… прости меня ради Бога… — жалобно говорю «скорым», проносящимся вдоль трамвайной линии. — Я и правда… — у меня подрагивает губа и, кажется, опять какая-то идиотская слеза ползет из уголка глаза. — Прости…

Рози сердито говорит, что не сердится, и я остаюсь наедине со «скорыми».

Не знаю, рыдать мне или смеяться над произошедшим.

Пока определяюсь, на подоконнике перед моим носом появляется чашка черного чая, крепкого, судя по цвету и запаху, а ее продолжением нарисовывается Рик.

Я не ждала его в роли утешителя. У меня возникает шальная мысль, что чай он принес себе, но он тычет в меня чашкой.

Отхлебываю и осведомляюсь:

— Забыл что-то?.. Погреться?.. А-а, ключи отдать…

Подмечаю, что у него рассечена бровь, под глазом несколько ссадин, но он успел самостоятельно сполоснуть лицо. Правильно, на меня надеяться нечего.

Пока думаю это, Рик осторожно дотрагивается до моего лица в том месте, в котором мне досталось от Михи. Его взгляд сражает меня во сто крат сильнее полученной только что пощечины: у него на лице ясно написано, что трогает он сейчас что-то до дрожи хрупкое и прозрачное и что хрупкостью этой он потрясен до глубины души.

Мне становится тяжело от его взгляда, и я поспешно отворачиваюсь.

Безучастно любуюсь отражением своей разукрашенной щеки в оконном стекле. Допиваю чай.

Полагаю, требуется разъяснить, о чем все это было.

— Ребенка хотел, — говорю больше сгущающимся за стеклом сумеркам, чем ему. — Я не хотела. С меня хватило одного раза. Не получилось тогда родить.

— Ничего, родишь еще, — говорит он просто и серьезно.

Это полный абсурд — то, что он говорит, и как он это говорит. Мне это точно не надо ни сейчас, ни вообще, но я зачем-то киваю. Наверно, не хочу, чтобы он заметил, что у меня из глаз опять хлынули слезы.

Он замечает и лезет вытирать и их, и нос, который я не дотерла и из которого у меня из-за одной несчастной пощечины тоже пошла кровь. У него и у самого снова начинает сочиться кровь, и теперь уже я вытираю его.

— Ну иди сюда… — бормочет он.

Не знаю, почему у меня не получается успокоиться. Первая пощечина, я же говорю…

Она же и последняя, решаю тут же. Всё — на курсы самообороны и быстрого реагирования. Онлайн, если будет надо. Чтоб ни-ког-да больше не испытывать такого. Ни-ког-да.

Даю ему прижать меня к груди и соображаю, что это же своего рода первый раз у нас такое — я в его объятиях полоскаю слезами и ляпаю пятна крови на его толстовку, пока его пальцы зачем-то легонечко надавливают у меня за ушами, а губы целуют мою макушку, как у маленькой.

Свойственный ему запах — сигарет и его, «риковской» туалетной воды — сейчас ощущается слабо, но кажется мне теплым и знакомым. Бросаю взгляд на подоконник с его сигаретами и между всхлипываний нервозно усмехаюсь ему в грудь.

Он, вероятно, принимает это за истерику, разворачивается вместе со мной и легонько направляет вглубь комнаты — успокаивать по-своему.

***