Сердца небес - Кэтрин Вилтчер

Я не могу решить, какая часть тела мужчины, съежившегося на полу, не нравится мне больше всего. Дело в его волосах или в словах? Первые падают жалкими коричневыми комками вокруг его тощего лица. Следы от расчески явно выражаются в его жирных прядях. Чего он надеялся достичь этой грубой попыткой привести себя в порядок? Моей благодарности? Снисходительности?

Затем следуют его жалкие попытки оправдаться, почему он не выполнил работу, которую я ему приказал сделать. Я доверился ему, а он не справился. Семья Люсии задавала слишком много вопросов о ее исчезновении. Я послал этого человека, чтобы он заставил их замолчать. Вместо этого он вернулся, бормоча что-то о милосердии и каком-то ребенке, которого он нашел лежащим в кроватке, как гребаный Иисус.

— У нее ваши глаза, jefe. Я не мог убить ее, пока вы сами их не увидите. Я не буду нести ответственность за смерть… Сантьяго, — он шепчет последнее слово так, словно оно обладает какой-то мистической силой. У нашей семьи действительно есть власть, но легенду мы создали сами.

— Глупый выбор, Фелипе, — вздыхаю я, доставая пистолет. — Ты знаешь, что происходит, когда люди меня не слушаются.

Этот шутник — неряха. И, как я уже сказал матери ребенка, у меня нет дочери.

Я снимаю пистолет с предохранителя и направляю дуло ему в голову, целясь на добрых два сантиметра выше линии бровей, а не в центр, как обычно делаю. Это непростое решение, но я полон решимости уничтожить каждую прядь этих жирных волос, когда нажму на курок.

— Посмотри на меня.

— Сеньор…

— Я должен просить дважды?

Мы смотрим друг другу в глаза, победитель и побежденный. В этот момент из-за открытой двери в тихую комнату доносится тихий плач. Он такой слабый, что почти похож на блеяние ягненка. Шум раздается снова, и у меня не остается никаких сомнений.

— Ты чертов дурак! — в ярости я ударяю прикладом своего пистолета Филипе по голове сбоку, и он со стоном падает на землю. — Ты принес ребенка сюда?

— Я не мог оставить ее, jefe, — хнычет он. — Я убил всех остальных членов ее семьи, как вы и просили.

Он говорит это только для того, чтобы расположить к себе, но если работа не закончена, то она вообще не сделана.

— Тогда лучше иди и сделай дело до конца, — мрачно говорю я, пиная его в живот и выходя из комнаты. — Лучше сожги все их гребаное генеалогическое древо дотла, пока мы заняты ими.

Стена, полная фотографий провожает меня, пока я спускаюсь вниз, но отказываюсь смотреть хотя бы на одну из них. Во мне больше нет места для сантиментов. Мне пришлось убить в себе все хорошее, чтобы завершить превращение в сына своего отца. Но не ненависть. Нет, этого внутри еще предостаточно.

Ненависти к моему отцу.

Ненависти к моей фамилии.

Ненависти к этому бизнесу…

Этот дом — оболочка, а не дом. Мне давно следовало съехать. Он напоминает мне старую песню, которую играла моя мама.

Ты можешь выписаться, но никогда не сможешь уехать.

Ну, она выписалась навсегда два года назад после того, как перерезала себе гребаное горло. Пока она была жива, давала мне силы сплотиться против человека, которым я медленно становился, человека, в которого мои отец и брат были полны решимости превратить меня. Казалось, легче справиться с темнотой, когда она была рядом. Те дни давно прошли.

Я лишился своей непорочности в семь.

Десять лет спустя я потерял голову.

Я нахожу ребенка на кухне, над которым воркует одна из горничных моего отца. Габриэла. Мягкая кругленькая женщина, в ее улыбке больше доброты, чем во всем моем теле. Она прижимает к груди розовое одеяльце и поет ту же колыбельную, которую когда-то пела мне моя мама. Но это было очень давно. Слова, которые когда-то успокаивали меня, теперь обладают силой приводить в ярость.

— Закрой свой рот, — кричу я ей, стуча кулаком по дверному косяку, призывая к тишине.