Тщеславие - Виктория Лебедева (2002)

— Ну а все-таки? Ты мне раньше не рассказывала.

— А ты и не спрашивал.

— Сдаюсь, тебя невозможно переспорить. Только что же это за секрет такой?

— Почему секрет? Не секрет. Просто я поступать, наверное, не стану.

— Почему?

— Ну… Я, когда документы сдавала, не знала же, что замуж выйду.

— А при чем здесь замужество?

— В принципе — ни при чем. Просто мне уже как-то неохота…

— Почему?

— По кочану.

— Ну ладно… Не сердись. Я не хотел тебя обидеть. Я просто хотел узнать, что за институт.

— Литературный.

— И на кого же там учат? На литературоведа, что ли?

— Не совсем. Хотя что-то общее есть, безусловно.

— Тогда на кого же? На библиотекаря?

— Холодно.

— На учителя литературы-русского?

— Еще холоднее.

— А все-таки?

— Как бы тебе сказать… На литературного работника.

— И что же эго за профессия такая, литературный работник? Что он должен делать-то.

— Писать, разумеется.

— Что писать?

— Книги.

— Это писатель, что ли.

— Получается, что писатель.

— Разве можно научить быть писателем.

— Нельзя.

— Тогда зачем ты туда идешь и как вообще…

Германов допрос меня порядком утомил, я начала уже потихонечку злиться. А новоиспеченный супруг стоял в проеме ванной комнаты за моей спиной, облокотившись правым плечом о косяк, теребил бахрому полосатого полотенца и пытался заглянуть мне в глаза через отражение в зеркале, поскольку к нему я упорно не оборачивалась. Вода текла ледяная, ничего не поделаешь, лето, горячей не будет еще недели три, и мерзкая красная корочка на моих щеках постепенно отмокала и сходила кусками, оставляя после себя нежно-розовые следы, немного похожие на шрамы от ожога.

— Ну правда, ну объясни! — уговаривал Герман.

Мне ужасно не хотелось ничего объяснять, мне даже думать о своих суперабсурдных намерениях было неприятно, но вот он стоял, занимая почти весь дверной проем, за моей спиной и растерянно хлопал своими грустными карими глазами, ожидая объяснений, и ясно было что он не отстанет. И мне пришлось все объяснить. Вернее, не все. Только техническую сторону: правила приема, творческий конкурс, Марина Сергеевна, Кубрик и так далее. Герман слушал очень внимательно, не перебивая, а потом сказал:

— А ведь ты мне не говорила, что стихи пишешь.

— А зачем? Может, и сказала бы потом, мы знакомы-то с тобой меньше полугода, чего это я буду тебе навязываться со своими стихами? Откуда я знаю, ты, может быть, вообще стихов терпеть не можешь?

— Правда, я их не читаю. Я только прозу читаю. Фантастику, детективы… Но ты же моя жена, твои бы почитал, пожалуй.

— Ну, спасибо за доверие.

— Да ладно, не обижайся. А почему ты теперь поступать не хочешь?

— Просто не хочу, и все.

— А то, может, попробовала бы?

— Зачем?

— Ну, интересно же. Вдруг получится? Потом еще знаменитой станешь, прославишься.

— Ага, конечно. Так уж прямо сразу и прославлюсь.

— А вдруг? Нет, правда! Читатель у нас в доме есть — я. Пусть еще писатель будет. Может, ты хит какой-нибудь напишешь?

— Господи, Герман, какой же ты наивный! — только и смогла я ответить. Он, кажется, вообще не понимал, как это можно не хотеть в такой институт. Особенно когда узнал, что институт этот — единственный в мире. Наверное, его воображению рисовалась писательская элита, богемные сборища, бурная светская жизнь. А может быть, и нет. Может быть, ему просто хотелось бы гордиться мной. Я не знаю. Но разговор на тему литературы и литераторов надоел мне до смерти, я выключила наконец воду и, невежливо выдвинув Германа из ванной, пошла в спальню причесываться как была — с мокрыми руками и лицом.

Я считала тему закрытой. А Герман — нет. Каждый день, приходя с работы, он возвращался к ней. И уговаривал меня пойти на экзамены. Я отнекивалась.