Ее святой - Хармони Уэст

Пока однажды он не постучал в дверь, когда моей матери не было дома. Пока она ходила за продуктами, он наконец воспользовался случаем, чтобы остаться со мной наедине.

У некоторых мозг стирает травму из памяти, заменяя ее ничем иным, как тьмой.

Я помню каждую секунду того дня.

Никогда не открывай дверь никому, кроме меня, Сейнт. Но я сделал исключение, когда увидел его в глазок, зная, что моя мать не будет возражать. Он был безопасен. Он наблюдал, как я играю на полу со своей новой игрушкой — гоночной машинкой, на которой я проехал по нашему тонкому потертому ковру и по кофейному столику с шаткой ножкой.

Он сказал, что я должен поиграть со своей игрушкой в детской. Я кивнул и сел на пол, единственная комната в нашей квартире, на которой настаивала моя мать, была полностью и единолично моей. В которую даже она не стала бы вторгаться, если бы не почувствовала запах гниющей еды. Женщина, которая давно отказалась от личной жизни и автономии, хотела дать мне столько, сколько могла дать.

Пока я играл с машинкой в узком пространстве между кроватью и окном, дверь со скрипом отворилась. Звук, который все еще преследует меня в снах, крадущаяся тень его долговязого тела, вторгающаяся в мое пространство.

Я не стал его выгонять. Не сказал ему, что моя мать сказала, что эта комната предназначена только для меня. Он был другом. У меня никогда не было друга в нашей квартире, не говоря уже о моей комнате. Чему это могло повредить?

Он сел на край моей кровати и похлопал по ней.

— Иди, сядь рядом со мной.

Я так и сделал, прихватив с собой свою машину. Он объяснил, почему хотел, чтобы мы сидели на кровати, которая была гораздо удобнее, чем пол.

— Здесь довольно жарко, не так ли? Нам следует снять рубашки, чтобы они не намокли от пота.

Обычно в моей комнате никогда не было жарко, особенно зимой. Иногда по ночам было видно наше дыхание, даже когда мы спали под таким количеством одеял, какое только могли найти. Но теперь, когда он упомянул об этом, у меня под мышками выступил пот. Поэтому я кивнул и снял рубашку.

Но он не сделал того же самого.

Когда он потянулся ко мне, я подумал, что это для того, чтобы по очереди поиграть с моей новой игрушкой, но вместо этого его ладонь легла на мою руку.

Я замер. Он никогда раньше не прикасался ко мне. Единственным человеком, к которому я привык прикасаться, была моя мама, когда она обнимала меня каждый раз, когда я входил или выходил из комнаты, или когда она гладила меня по волосам, читая мне сказку на ночь, гарантируя, что когда-нибудь я напишу истории, которые буду читать своим собственным детям.

Тем не менее, я уговаривал себя не поддаваться панике, даже в десять лет. Он был другом. Он был добрым. Он был безопасным.

Затем его рука скользнула вверх по моей руке и погладила меня по щеке, заставляя вздрогнуть. Температура моего тела подскочила, паника была грубой и реальной, а сердце бешено колотилось.

Это прикосновение не было ни дружеским, ни безопасным.

— Тебе нравится, когда я прикасаюсь к тебе?

Позади него дверь моей спальни с грохотом распахнулась, отскочив от стены, когда в комнату вошла моя мама, ее темные глаза сверкали, как тлеющие угли.

Он немедленно отступил, опустив обе руки на колени и отодвинувшись от меня на матрасе как можно дальше. Я ждал, что на него обольется желчь, когда моя мать станет свидетелем того, что он делал со мной, увидит меня без рубашки, когда он прикасался ко мне.

— Что, черт возьми, происходит? — визг, сорвавшийся с ее губ, не был похож ни на что, что я когда-либо слышал раньше. Животный. Первобытный.

— Ничего. Мы просто проверяли новую игрушку Сейнта. — Его взгляд вернулся ко мне, и желчь подступила к моему горлу. — Верно, чемпион?

— Не смотри на него, черт возьми! — закричала она, стаскивая его с кровати с такой силой, о которой я и не подозревал.

Он был на два дюйма ниже ее, но все равно сильнее.