Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич (1983)

Плохо было одно — как ей и предсказывали, она действительно сожгла себе ноги выше колен. Кожа, несмотря на обманчивый московский загар, покраснела и воспалилась так, что нельзя было прикоснуться; Ника с ужасом подумала о завтрашнем солнце и о том, что уже теперь-то надеть юбку она просто не сможет и ей, по всей вероятности, придется весь день просидеть в палатке. Когда уже ложились спать, она не выдержала и созналась в своей беде Лии Самойловне. Та, осветив ее ноги фонариком, заохала и засуетилась, принесла одеколон, послала одну из студенток за мазью от ожогов. В ее хлопотах было что-то материнское: Ника внезапно почувствовала к ней большое доверие.

— Лия Самойловна, я хотела попросить, — сказала она с замирающим сердцем. — Вы не могли бы поговорить с Дмитрием Павловичем… может быть, он разрешит… мне так хотелось бы остаться поработать здесь этот месяц, пока мои не вернутся с Кавказа… Он позволит, как вы думаете? Мне все равно, что делать, хоть на кухне, правда, мне совершенно все равно — ужасно не хочется отсюда уезжать…

ГЛАВА 2

На другой день, перед обеденным перерывом, Игнатьев пришел на разборочную площадку. Лии Самойловны не было, она понесла фотографировать заинтересовавшее ее горлышко амфоры с хорошо сохранившимся гончарным клеймом, и Ника трудилась в одиночестве.

— Ну, как работается? — спросил он, постояв рядом.

— Спасибо, очень интересно, — ответила Ника из-под своего сомбреро, но выглянуть не отважилась.

— Я слышал, вы вчера обгорели?

— О, это ничего, сегодня уже совсем не болит, мне дали мазь…

— Со здешним солнцем нужно быть осторожным, у нас первое время многие ходят в волдырях.

— Да, Лия Самойловна меня предупреждала, — с раскаянием в голосе сказала Ника. — Сегодня вот я уже решила надеть платье…

— Правильно, — сказал Игнатьев, подумав, что это так называемое «платье» ненамного длиннее шорт, в которых юная модница щеголяла вчера. — Этот черепок отложите в сторону, он орнаментирован. Мне сказали, что вы хотите поработать в отряде?

У Ники, хотя она и ждала этого вопроса, отчаянно заколотилось сердце.

— Я очень-очень хотела бы, — сказала она едва слышно.

Игнатьев помолчал, разминая в пальцах папиросу.

— Как относится к этому ваша сестра?

— Я ей еще не говорила…

— Она ведь может и не разрешить вам остаться.

— Пусть попробует! — вспыхнула Ника. — Как это она может не разрешить, у меня есть паспорт!

— Дело не в паспорте. Хорошо, — он взглянул на часы, — сейчас будет обед, потом зайдете ко мне в палатку, там и поговорим. Вам, вероятно, хотелось бы решить в принципе этот вопрос до возвращения Светланы Ивановны?

— Ну, конечно, было бы лучше… если бы я уже знала!

— Хорошо Так я вас жду у себя.

Он ушел, а через минуту от лагеря донесся звон рельса, которым повариха звала на обед. Из раскопа бодро полезли «лошадиные силы», показалась бандитская борода Витеньки Мамая — голого по пояс, в джинсах с клеймом на заду и в сомбреро набекрень.

— Пошли рубать, Лягушонок! — заорал он, обернувшись к разборочной площадке. — А то не останется!

«Рубать» Нике вдруг совершенно расхотелось — аппетит пропал от волнения при мысли о предстоящем разговоре с командором. Командор сам по себе был не так уж страшен, разве только немного суховат, — впрочем, может быть, это только так казалось по контрасту с неуемным гаерством Мамая, — но от этого разговора так много зависело, что она сидела за столом сама не своя.

— Что у вас за вид такой, — обеспокоенно спросила Лия Самойловна, — может, вам вообще нельзя быть на солнце?