Горменгаст (переводчик Ильин) - Пик Мервин (2014)

– То, что кажется стремительным юности, нам представляется неспешным. То, что выглядит в ней безрассудством, есть, в сущности, детская игра – для вас, дорогая, и для меня. Мы взрослые люди, радость моя. Зрелые люди. Золотой покров, эта патина времени, возлег на нас. И потому мы уверены в себе и не питаем сомнений, приличных неопытности. Мы отрастили зубы – давайте признаем это, сударыня. Все верно, время уплощило наши ступни, о да, но с какою целью? Чтобы укрепить нас, придать нам устойчивость, чтобы надежно провести нас по горним путям. Да благословит меня Бог… э-э… Да благословит меня Бог. Вы думаете, я мог бы ухаживать за вами и завоевывать вас, как юноша? Никогда, за сотню лет никогда! А почему… э-э… почему? Неопытность. Вот ответ. Полчаса уже или меньше я осаждаю вас; пытаюсь взять вас приступом. Но сбился ли я с дыхания? Нет. Я наставил свои орудия на вас и все же, моя дорогая, у меня остались в запасе десятки ядер… и… Да, да, Ирма, зрелая моя женщина… и… вы же все понимаете?., вы все понимаете?., проклятье, наши силы равны, вот в чем дело.

Умственное зрение Ирмы оставалось пугающе ясным. Голос Кличбора сделал очертания его образа еще более четкими.

– Но я не так уж и немолода, господин Кличбор, вовсе нет, – помолчав, сообщила она. Еще бы: она ощущала себя молоденькой, как неоперившийся птенчик.

– Что есть возраст? Что есть время? – вопросил Кличбор – и тоном более мрачным ответил себе сам: – Это ад! – сказал он. – Я ненавижу их.

– Нет, нет. Я не согласна, – сказала Ирма. – Я не согласна, господин Кличбор. Время и возраст – это лишь то, что вы из них сделали. Не будем больше о них говорить.

Кличбор, сидевший на старых своих ягодицах, вдруг распрямился.

– Сударыня! – объявил он. – Мне пришла в голову мысль, которая, думаю, вы согласитесь со мною, более чем комична.

– Вот как, господин Кличбор?

– Касательно сказанного вами о Возрасте и Времени. Вы слушаете, дорогая?

– Да, господин Кличбор… я вся… вся внимание!

– Мысль моя может показаться довольно забавной, если высказать ее в большом собрании людей, когда для того представится подходящий момент, – быть может, при каком-нибудь разговоре о часах, – можно было бы так подвести – и сказать, этак грациозно: «Время есть то, что вы из него сделали».

И Кличбор обратил к ней лицо в темноте. Он ждал.

Ответа от Ирмы не последовало. Мысли ее метались. Она впала в панику. Страх колол лицо сотней иголок. Она не могла издать ни звука. Ничего не лезло в голову. И Ирма еще теснее прижалась к Кличбору.

– Какая прелесть! – сказала она наконец, но, правда, основательно сдавленным голосом.

Последовавшее за этим молчание продлилось не более нескольких секунд, но для Ирмы оно было таким же протяжным, как жуткая тишь, знакомая всякому грешнику, сидевшему в ожидании Приговора на судной скамье. Тело ее трепетало, ибо слишком многое поставлено было на карту. Не сказала ль она чего-то до того уже глупого, что ни один достойный своей должности Школоначальник и не подумает связываться после этого с нею? Не приоткрыла ль она, не подумавши, в своем мозгу некий люк, через который этот блестящий мужчина увидит, насколько холодно, черно, безъюморно и бесплодно то, что навалено внизу?

Нет. О нет. Голос его, прикативший из мрака, вмещал, если это возможно, больше нежности, чем смела она надеяться отыскать в ком бы то ни было.

– Вам холодно, любовь моя. Вы озябли. Эта ночь не для нежной кожи. Адом клянусь, не для нее. А я? Что же я? Ваш наставник? Не озяб ли и я? Старый ваш кавалер? Озяб. Еще как озяб. И что существеннее, тьма наскучила мне. Эта подобная савану тьма. Укрывшая живые черты красоты. Тьма, что окутала вас, Ирма. Клянусь адом, это настолько бессмысленно, что приводит меня в исступление… – Кличбор поднимался со скамьи. – Окаянство! говорю я вам, единственная моя, эта беседка гнусна.

Он почувствовал пальцы, сжавшие его ладонь.