Горменгаст (переводчик Ильин) - Пик Мервин (2014)

Возможно, Флэй и создан был для жизни в лесу – столь гармонично растворился он в мире ветвей, папоротников, ручьев. И однако ж, при том, что он окончательно сжился с лесом, при том, как приязненно впитали в себя Флэя бескрайние чащобы, словно обратившие его в еще одну свою ветвь, – при всем том, помыслы старика никогда не удалялись от мрачного нагромождения камней, остававшегося, сколь ни погибельны и запретны были они для Флэя, единственным домом, какой он когда-либо знал.

Впрочем, как Флэй ни жаждал возвратиться в места своего рождения, он вовсе не был сентименталистом в изгнании. Когда мысли его обращались к замку, они ни в коей мере не походили на мечтания и грезы. То были тяжкие, тревожные думы, ничуть не тяготевшие к воспоминаниям о ранних днях, но обращенные к природе вещей, какой бы та ни была. Флэй так и остался традиционалистом до мозга костей – не меньшим, чем Баркентин. Он всем нутром своим чувствовал, что жизнь замка приняла дурной оборот.

Но имелись ли у него шансы прикоснуться к пульсу башен и зал? На чем, кроме болотных огоньков интуиции и врожденной угрюмости, основывались его подозрения? Не на одном ли врожденном пессимизме да страхе, естественным образом усилившемся за годы изгнания, – страхе, что без него замок ослабнет?

Все так или почти что так. И однако ж, будь его страхи лишь головными, он нипочем не предпринял бы – за последние двадцать дней – целых трех противозаконных походов в замок. Ибо Флэй побродил по ночным коридорам Горменгаста и хоть ничего осязаемого не обнаружил, почти мгновенно ощутил перемену. Что-то произошло, и происходило прямо сейчас – что-то злое, губительное.

Он хорошо сознавал, что очень и очень рискует тем, что его, изгнанника, застанут в замке, что шансы отыскать в темноте спящих зал и проходов причину его тревог необычайно малы. И все же решился нарушить – в одиночку – букву закона Гроанов, дабы понять, не поразила ль его самого, чего он давно уже опасался, душевная болезнь.

И вот теперь он сидел, наполовину укрытый папоротником, разросшимся у входа в пещеру, и раз за разом прокручивал в голове события, которые в последние несколько лет так или этак вскормили в нем подозрения по части совершающихся в замке преступлений, – и вдруг ощутил, что за ним наблюдают.

Он не услышал ни звука – просто некое шестое чувство, обострившееся за годы жизни в лесу, предупредило его. Как будто кто-то легко пристукнул Флэя по спине между лопатками.

Взгляд его мгновенно пронесся по окрестному ландшафту, и Флэй сразу увидел их, застывших справа от него на краешке поляны. И немедля признал, хоть девочка выросла так, что стала почти незнакомой. Возможно ли, что они его не узнали? Сомнений нет, они разглядывают его. Флэй позабыл, что выглядит теперь совсем иначе, особенно для Фуксии, – с его седыми космами, бородой и обратившейся в лохмотья одеждой.

Но вот они побежали к нему, и Флэй встал и пошел по камням навстречу детям.

Фуксия первой признала костлявого изгнанника. Девушка, едва перевалившая за двадцать, она остановилась перед ним, странно печальная, полная любви, боязни, отваги, гнева и нежности. Чувства эти так жгли ее сердце, что совокупление столь пылких страстей в одном человеке казалось просто нечестным.

Для Флэя она стала откровением. Всякий раз, вспоминая Фуксию, он видел ее ребенком – и вдруг эта девочка явилась ему в облике женщины, разрумянившейся, взволнованной, неотрывно глядевшей на него, упершей, пытаясь совладать с дыханием, руки в бедра.

Господин Флэй почтительно склонил перед гостьей голову.

– Светлость, – сказал он, но прежде чем Фуксия успела ответить, подлетел с упавшими на глаза волосами Титус.

– Говорил я тебе! – запыхтел он. – Говорил, что нашел его! Что у него борода, что он построил запруду, а там вон пещера, в которой я спал, пока он стряпал, и… – Титус умолк, переводя дыхание, и следом: – …Здравствуй, господин Флэй. Ты здорово выглядишь, совершенный дикарь!