Горменгаст (переводчик Ильин) - Пик Мервин (2014)

Титус же, шагая с ней рядом, пытался вообразить место, в которое попал. Бессвязные замечания Фуксии не позволяли составить картину сколько-нибудь цельную. Ему предстоит подняться на какой-то помост, в небе луна и, похоже, весь замок решил вознаградить его за предваривший торжества долгий и скучный день, – вот все, что он смог уяснить.

– Двенадцать ступенек вверх, – сказала Фуксия, и Титус почувствовал, как сестра, приподняв его ногу, опустила ее на первый из неровных уступов. Они поднялись вместе, рука в руке, а когда оба оказались на платформе, сестра повела его туда, где стояло большое, еще увеличенное луной, набитое конским волосом кресло – уродливое, если в мире вообще существует уродство, сооружение, тяжеленное, обтянутое лиловой кожей, уже к середине пути сюда вымотавшее двух ломовых лошадей.

– Садись, – сказала Фуксия, и он осторожно уселся в темноте на краешек неказистого сиденья.

Фуксия отступила назад. Затем подняла над головой обе руки. В ответ на этот сигнал из мрака донесся голос:

– Время! Пусть с глаз его снимут шарф!

И следом другой – быстрый, как эхо…

– Время! Да начнется праздник!

И еще один…

– Ибо его светлости сегодня исполнилось десять.

Титус ощутил, как пальцы сестры развязывают узел, как с глаз его сматывают ткань. С миг он просидел, зажмурясь, потом медленно развел веки и невольно вскочил, задохнувшись от восторга.

Перед ним, стоявшим, округлив, точно монеты, глаза, прижав руку ко рту, развернулось – повсюду, куда достигал взгляд, – живописное полотно, таинственное, безмолвное. Полотно, далеко уходившее вглубь, раскинувшееся в ширину с востока до запада и вознесшееся много выше луны. Огонь и луна расписали его темную, едва различимую плоскость. Лунные ритмы зарождались и двигались во мраке. Контрапункты костров сияли, как якоря, – якоря, не дававшие лесу соскользнуть в темноту.

И какая глазурь! Неземная глазурь полночного озера! И толпа за водой, неподвижная в тени лепных каштанов. И пламя костров!

Но вот из этой красоты прилетел голос: «Огонь!» – и пушка грянула и скакнула, и дым заклубился над берегом. «Огонь!» – опять крикнул голос, и опять, и опять, пока пушка не проревела подряд десять раз.

То был знак, и внезапно все ожило, словно по мановению волшебной палочки. Полотно содрогнулось. Одни его фрагменты распались, другие слились, и вот что увидел Титус вверху и внизу.

Сначала луну – теперь она висела прямо над его головой, большая, как столовое блюдо, и белая – вся, кроме мест, на которые пали тени ее гор. Луну, чей блеск покрывал все вокруг как бы снеговой пеленой.

А над луной и вокруг – ночное небо. Оно опадало, это небо, подобное занавесу, огромному, как возмездие, на вершины холмов, подернутых дымкой папоротников, чьи ветви налегали одна на другую, стекая, складка за складкой, по склонам к каштановым рощам в их буйной листве, верхние своды которой сияли, изгибаясь на уровне глаз Титуса по колоссальной кривой. А под деревьями, вдоль края воды, бурлило, сгустившись, как крапива на пустыре, все население далекого замка. Сотни людей сразу могли укрываться в литой тени одного только дерева, другие сотни – светиться в ромбовидном пятне лунного света. И подобное пчелиному рою мельтешенье лиц, озаренных красным светом приозерных костров. Теперь, когда отсалютовала пушка, великое полотно забурлило. Другой берег озера был слишком далек, и Титус не мог различить ни одной фигуры, но оживление бежало по тамошним толпам, как зыбь от ветра по полю плевел. Однако и это не все. Ибо и зыбь, и трепет теней и лунного света, и волнение на берегу немедленно повторялись озером. При малейшем движении чьей-либо головы на берегу, призрак ее смещался в воде. Ни единый проблеск огня не терялся в зеркалистых водах.