– Во-первых, я хочу от всего сердца попросить вас, чтобы вы попытались понять, в каком напряжении я пребывал, – и попросить также, чтобы вы, пусть даже в последний раз, встретились со мной, как встречались столь долгое время, и поговорили еще немного – не о нас, не о наших бедах, не о моей вине, не об этом нашем ужасном разладе, но о вещах более радостных. Согласитесь ли вы встретиться со мной завтра, на таких условиях?

– Я не знаю! – сказала Фуксия. – Не знаю! Но, наверное, да. О господи, наверное, да.

– Благодарю вас, – сказал Стирпайк. – Благодарю вас, Фуксия… А вторая моя просьба вот в чем. Если вы вдруг решите, что Сатана вам не нужен, верните его мне, потому что он ваш… и… – Стирпайк отвернулся и отошел на несколько шагов. – Ты ведь хотел бы знать, кто твой хозяин, не правда ли, Сатана?.. – воскликнул он голосом, в котором звучала претензия на галантность.

Внезапно Фуксия озлилась на него. Она словно бы только сейчас уяснила, насколько остр данный ей от природы ум. Она оглядела пегого молодого человека с обезьянкой на плече, и слова ее вонзились в это бледное существо, как кинжалы.

– Стирпайк, – сказала она. – По-моему, у вас не все дома.

И с этого мига Стирпайк знал, что на следующую ночь, когда она придет сюда, он овладеет ею. А после того как с дочерью Графини соединится тайна столь страшная, ей останется полагаться лишь на его милосердие. Он ждал слишком долго. Однако теперь, сразу за совершенной им ошибкой, настало время нанести удар. Он чувствовал первые слабые признаки того, что почва начала выскальзывать из-под его ног. Раз уж хитрость и осмотрительность подвели его, остается только одно. Время милосердия миновало, и хоть Фуксия показала, в какую она способна обращаться тигрицу, он овладеет ею – а там, с неспешной плавностью грозовой тучи, воспоследует и шантаж.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

I

Когда Флэй услышал, как прямо под ним тихо отворилась дверь, он затаил дыхание. Несколько мгновений никого видно не было, затем некая фигура, еще более темная, чем сама темнота, выступила из двери в коридор и быстро двинулась к югу. Дверь затворилась, и Флэй спустился с шедшего над входом в покой Стирпайка длинного каменного полка, повисел на длинных костлявых руках, растянув их до последней возможности, и спрыгнул на пол, лишь несколькими дюймами отделенный от его ступней.

Отчаяние, порожденное в нем невозможностью уловить хоть что-то из происходящего в комнате, было сравнимо лишь с ужасом, охватившим его, когда он понял, что тайной гостьей Стирпайка была сама Фуксия.

Он чувствовал, что Фуксия в опасности. Ощущал это всем нутром. Но и не мог так вот вдруг, среди ночи, объявить девушке, что ей что-то грозит. Собственно, не мог и сказать что именно: он и сам того не знал. Приходилось действовать наобум, и Флэй прошептал в темноте несколько слов, надеясь, что слова эти послужат предостережением, хотя бы вследствие ужаса перед сверхъестественным, который они ей внушат.

За Фуксией Флэй проследовал лишь до места, с которого смог убедиться, что она добралась до своей комнаты без помех. Только это и мог он сделать, не окликая ее и не обгоняя, ибо пребывал в совершенной растерянности, смущении и испуге. В невзрачной жизни Флэя любовь к этой девушке была чем-то стоявшим от всего прочего особняком. Как ни был он привязан к Титусу, именно память о Фуксии – не о мальчике и не о каком-то еще живом существе – сообщала кремневой тьме его души толику теплоты, казавшейся столь чуждой его натуре, которая знала одно лишь служение Горменгасту, этой абстракции широко раскинувшегося камня.

И он сознавал, что обязан заговорить с нею этой ночью. Смятение, читавшееся в ее движениях: Фуксия то и дело переходила с шага на бег, – служило достаточным доказательством того, что она безумно устала и – чего Флэй страшился пуще всего – попала в беду.