Горменгаст (переводчик Ильин) - Пик Мервин (2014)

Прошло какое-то время, прежде чем он открыл глаза и понял, что лишь подобие маски его выступает из воды. Он находился в чем-то вроде вертикального леса, в подросте, на цыпочках тянувшемся вверх. И никаких усилий, чтобы удержаться на месте, Стирпайку, как он обнаружил, прилагать было не нужно. Он словно лежал в люльке. Стал мухой, завязшей в затопленной паутине. И все же, последняя судорога рвавшегося кверху тела выдвинула его лицо из воды.

Медленно повел он глазами. Он находился всего на несколько дюймов выше трапа барки. Что там на ней, он не видел, но сквозь прорехи листвы сверкали, как самоцветы, факелы, и, лежа на руках гигантского ползучего растения, Стирпайк вслушивался в летевший сверху голос:

– Всем лодкам отойти от входа в пещеру. Немедленно перестроиться, отгородив залив. Зажечь на борту каждый факел, каждый фонарь, каждую лучину! Прокинуть под килями лодок веревки! Этот мерзавец способен спрятаться и под рулем. Клянусь всеми богами, в нем больше жизни, чем в вас во всех… – Ветер вдруг стих, и в наступившем безмолвии голос графини звучал, как орудийная канонада: – Ад кромешный, он же не русалка! Нет у него ни плавников, ни хвоста! Он должен чем-то дышать! Дышать должен!

Лодки, плеща веслами, отплыли, две барки, покачивавшиеся на спокойной воде, оттолкнули от стены. Но пока всякого рода суда и суденышки отходили в простор залива, выстраиваясь в линию, достаточно длинную, чтобы никакой пловец не смог ее обогнуть, Титус, стоявший пообок матери у окна, едва ли сознавая, что она рядом или что лодки отходят – при всей суматохе, при всем неистовстве и громовости материнских приказов, – не отрывал фанатичных глаз от чего-то, находившегося почти прямо под ним. То, во что уперся взгляд, казалось достаточно невинным, да никто, кроме Титуса в его горячечном состоянии, и не стал бы так пристально вглядываться в маленький участок плюща, лежащий на фут выше воды. От прочих участков, которые можно было наугад выбрать на огромном покрове листвы, этот не отличался ничем. И все-таки Титус, который до того, как мать присоединилась к нему у окна, покачивался взад-вперед в подобии дурманящей тошноты, поскольку долго копившееся воздействие все растущего жара и телесной усталости достигло уже последних пределов, приметил в плюще движение, в котором не смог разобраться – движение, не имевшее отношения к его дурноте.

То было отрывистое, явственное волнение листвы. Все качалось – вода, лодки, весь мир. Однако содрогание листьев не относилось к этому огромному наплыву немочи. Оно произошло не в его голове. Оно возникло в мире под ним – в мире, ставшем безмолвным и неподвижным, как лист стекла.

Догадка внезапно явилась ему, и сердце Титуса забилось быстрее.

И из этой догадки, из самой его слабости подобие силы живительно воспрянуло в нем. То была сила, порожденная не Горменгастом, не гордостью за свой род – эти обаятельные плоды уже подгнили. Ее породила гордость воображения. Он, Титус, изменник, вознамерился оправдать свое существование, побуждаемый к этому гневом, романтизмом, требовавшим теперь не бумажных корабликов, не стеклянных шариков, не чудищ на ходулях и не горной пещеры, не Той, плывущей меж золотистых дубов, – ничего, кроме отмщения, и скорой смерти, и знания, что он больше не зритель, но живой человек, окунувшийся в самую гущу драмы.

Мать стояла у его плеча. Командиры переминались за нею, стараясь получше разглядеть, что происходит снаружи. Ошибок делать нельзя. Стоит ему ошибиться, стоит хоть как-то обнаружить свои намерения, и десятки рук вцепятся в него.

Осторожно сунул он нож за пояс – руки дрожали так, словно уже посинели от холода. Титус опять положил ладони на подоконник и скосил глаза через плечо. Мать стояла, скрестив на груди руки. С безжалостной пристальностью вглядывалась она в развернувшуюся перед нею картину. Люди, сгрудившиеся за нею, были опасно близки, но смотрели мимо него – туда, где цепочкой выстраивались лодки.