Европейцы - Джеймс Генри (1979)

– Если вы осудите эту даму, я обещаю ни разу на нее не взглянуть. Я говорю о той, в белом, с красными цветами, в третьей ложе от прохода, – добавил он, в то время как Литлмор медленно поднялся с кресла и стал рядом с ним. – К ней сейчас наклонился молодой человек. Вот из-за него-то у меня и возникло сомнение. Хотите бинокль?

Литлмор безразлично поглядел вокруг:

– Нет, благодарю, я вижу достаточно хорошо… Молодой человек – вполне приличный молодой человек, – добавил он, помолчав.

– Вполне, я не спорю, но он на несколько лет ее моложе. Подождите, пока она обернется.

Ждать пришлось недолго: закончив разговор с ouvreuse [76] , стоявшей в дверях ложи, дама обернулась, представив на обозрение публики свое лицо – красивое, тонко очерченное лицо с улыбающимися глазами и улыбающимся ртом, обрамленное легкими завитками черных волос, спускающихся на лоб, и бриллиантовыми серьгами, такими большими, что их игра была видна на другом конце зала. Литлмор посмотрел на нее; вдруг он воскликнул:

– Дайте-ка мне бинокль!

– Вы с нею знакомы? – спросил его спутник, в то время как Литлмор направлял на нее это миниатюрное оптическое орудие.

Тот ничего не ответил, лишь продолжал молча смотреть, затем вернул бинокль.

– Нет, она не добропорядочная женщина, – сказал он. И снова опустился в кресло. Уотервил все еще стоял, и Литлмор добавил: – Сядьте, будьте добры, я думаю, что она меня заметила.

– А вы не хотите, чтобы она вас заметила? – спросил Уотервил Любопытствующий, садясь на место.

Помолчав, Литлмор сказал:

– Я не хочу портить ей игру.

К этому времени entr’acte [77] окончился; вновь поднялся занавес.

Хотя мысль пойти в театр пришла в голову самому Уотервилу – Литлмор, не любивший излишне себя утруждать, предлагал в такой чудесный вечер просто посидеть и покурить у «Гран-кафе» в респектабельной части бульвара Мадлен, – Уотервил нашел второй акт еще более скучным, чем первый. Не согласится ли его друг уйти? Пустые раздумья – раз уж Литлмор пришел в театр, он не станет утруждать себя снова и досидит до конца. Уотервилу хотелось бы также порасспросить Литлмора о даме в ложе. Раза два он скосил глаза на своего друга – тот не следил за пьесой, думал о чем-то своем: думал об этой женщине. Когда занавес опять опустился, Литлмор, по своему обыкновению, продолжал сидеть, предоставив соседям протискиваться мимо, стукаясь о его конечности коленями. Когда они остались в партере одни, Литлмор произнес:

– Пожалуй, я все же не прочь снова ее увидеть.

Он говорил так, будто Уотервил все о ней знал. Это не соответствовало действительности – откуда ему было знать, – но, поскольку его друг, очевидно, многое мог порассказать, Уотервил решил, что только выиграет, если будет посдержаннее. Поэтому он ограничился тем, что протянул Литлмору бинокль:

– Нате, смотрите.

Литлмор взглянул на него с добродушным сожалением:

– Я вовсе не хочу глазеть на нее в эту мерзкую штуку. Я хочу повидаться с ней… как мы виделись раньше.

– А где вы виделись раньше? – спросил Уотервил, распрощавшись со сдержанностью.

– На задней веранде в Сан-Диего.

Ответом ему был лишь недоумевающий взгляд, поэтому Литлмор продолжал:

– Выйдем, здесь нечем дышать, и я вам все объясню.