Европейцы - Джеймс Генри (1979)

Ее слова были так неожиданны, что поставили Уотервила в тупик, но он тут же сообразил, что миссис Хедуэй кратчайшим путем вернулась к сэру Артуру Димейну и его почтенной матушке. Уотервилу нравилось быть в курсе чужих дел, но вовсе не нравилось, когда ему намекали на это, поэтому, сколь ни любопытно ему было узнать, как старая дама – так он величал ее про себя – отнесется к его спутнице, он без особого восторга выслушал ее конфиденциальное сообщение. Он и не подозревал, что они с миссис Хедуэй такие близкие друзья. Вероятно, для нее близость между друзьями разумелась сама собой – взгляд, который вряд ли придется по душе матушке сэра Артура. Уотервил сделал вид, будто не совсем уверен, о чем идет речь, но миссис Хедуэй не сочла нужным объяснять и продолжала, опустив все промежуточные звенья:

– Самое меньшее, что она может сделать, – это навестить меня. Я была добра к ее сыну – почему же я должна идти к ней? Пусть она идет ко мне. А если это ей не по вкусу, что ж, никто ее не неволит. Я хочу попасть в европейское общество, но хочу попасть туда по-своему. Я не хочу гоняться за людьми, я хочу, чтобы они гонялись за мной. И все так и будет – дайте срок.

Уотервил слушал, опустив глаза в землю, он чувствовал, что щеки его горят. Было в миссис Хедуэй нечто, что шокировало и оскорбляло его; Литлмор был прав, говоря, что ей не хватает сдержанности. У нее все наружу: ее побуждения, ее порывы, ее желания вопиют о себе. Ей необходимо видеть и слышать собственные мысли. Пылкая мысль неминуемо изливается у нее в словах – хотя слова не всегда отражают ее мысль, – а сейчас ее речь внезапно сделалась очень пылкой.

– Пусть она придет ко мне хоть разок, ах, тогда я буду с ней хороша, как ангел, уж я сумею ее удержать. Но пусть она сделает первый шаг. Я, признаться, надеюсь, что она будет со мной любезна.

– А если не будет? – сказал наперекор ей Уотервил.

– Что же, пусть. Сэр Артур мне ничего о ней не рассказывал, ни разу ни слова не сказал о своих родственниках. Можно подумать, он их стыдится.

– Вряд ли.

– Я знаю, что это не так. Это все его скромность. Он не хочет хвастаться… он слишком джентльмен. Он не хочет пускать пыль в глаза… хочет нравиться мне сам по себе. Он мне и нравится, – добавила она, помолчав. – Но понравится еще больше, если приведет ко мне свою мать. Это сразу станет известно в Америке.

– Вы думаете, в Америке это произведет впечатление? – с улыбкой спросил Уотервил.

– Это покажет, что меня посещает английская аристократия. Это придется им не по нутру.

– Не сомневаюсь, что вам не откажут в таком невинном удовольствии, – проговорил Уотервил, все еще улыбаясь.

– Мне отказали в обыкновенной вежливости, когда я была в Нью-Йорке! Вы слышали, как со мной обошлись, когда я впервые приехала с Запада?

Уотервил с изумлением воззрился на нее: этот эпизод был ему неизвестен. Собеседница обернулась к нему, ее хорошенькая головка откинулась назад, как цветок под ветром, на щеках запылал румянец, в глазах вспыхнул блеск.

– Мои милые ньюйоркцы! Да они просто не способны быть грубыми! – вскричал молодой человек.

– А!.. Я вижу, вы – один из них. Но я говорю не о мужчинах. Мужчины вели себя прилично, хотя и допустили все это.

– Допустили? Что допустили, миссис Хедуэй? – Уотервил ничего не понимал.

Она ответила не сразу; ее сверкающие глаза смотрели в одну точку. Какие сцены рисовались ее воображению?!

– Что вы слышали обо мне за океаном? Не делайте вид, будто ничего.

Уотервил действительно ничего не слышал в Нью-Йорке о миссис Хедуэй, ни единого слова. Притворяться он не мог и был вынужден сказать ей правду.

– Но меня не было, я уезжал, – добавил он. – И в Америке я мало бываю в обществе. Какое в Нью-Йорке общество – молоденькие девушки и желторотые юнцы!