Европейцы - Джеймс Генри (1979)

– Если я стану ждать, пока они всё решат, будет поздно. У меня есть основания полагать, что сын еще не обручился, но он сильно запутался. Вместе с тем у него очень неспокойно на душе, это еще может его спасти. Честь для него превыше всего. Его не может не смущать ее прошлое; он не знает, что и думать о тех вещах, которые стали нам известны. Даже то, что она сама рассказывает о себе, крайне странно. Она была замужем четыре или пять раз и неоднократно разводилась… этому просто трудно поверить. Она говорит ему, что в Америке на это смотрят по-иному, и, осмелюсь сказать, у вас о многом свои представления, но, согласитесь, всему есть предел. Она, видимо, вела очень беспорядочный образ жизни… боюсь, были даже публичные скандалы. Это ужасно, с такими вещами невозможно примириться. Сын не говорит мне всего, но я достаточно хорошо его изучила, чтобы самой обо всем догадаться.

– А он знает о нашем разговоре? – спросил Уотервил.

– Понятия не имеет. Но не скрою, что я повторю ему все, что будет свидетельствовать против нее.

– Тогда я лучше ничего не скажу. Это очень щепетильный вопрос. Миссис Хедуэй некому тут защитить. Нравится она или нет, это другое дело. Но я не видел с ее стороны ни одного неподобающего поступка.

– И ни о чем не слышали?

Уотервил вспомнил слова Литлмора о том, что бывают случаи, когда честь обязывает мужчину солгать, и подумал, не такой ли сейчас случай. Леди Димейн вызвала его сочувствие, она заставила его поверить, что у нее действительно есть повод для беспокойства, он видел, какая пропасть лежит между нею и напористой маленькой женщиной, жившей в западных штатах с издателями тамошних газет. Леди Димейн совершенно права, не желая иметь ничего общего с миссис Хедуэй. И если на то пошло, его отношения с этой дамой не налагают на него обязанности кривить ради нее душой. Он не искал ее знакомства, напротив, она стремилась познакомиться с ним, она пригласила его к себе. Но при всем том он не мог «продать» ее, как говорят в Нью-Йорке; это претило ему.

– Боюсь, я действительно ничего не могу сказать. Да это ничего не изменило бы. Ваш сын не откажется от нее потому только, что она мне отчего-то не нравится.

– Если бы он знал, что она поступала дурно, он бы от нее отказался.

– Увы, ничто не дает мне права это утверждать, – сказал Уотервил.

Леди Димейн отвернулась от него, он ее явно разочаровал. Уотервил испугался, как бы у нее не вырвалось: «Зачем же, вы думаете, я вас сюда приглашала?» Она отошла от окна и, видимо, намеревалась покинуть комнату. Но вдруг остановилась:

– Вам известно нечто порочащее ее, но вы не хотите мне сказать.

Уотервил крепче прижал к себе фолиант; ему было не по себе.

– Вы приписываете мне то, чего нет. Мне нечего вам сказать.

– Воля ваша. Есть еще кто-то, кто ее знает… один американец… господин, который был в Париже тогда же, когда и сын. Я забыла его имя.

– Друг миссис Хедуэй? Вы, вероятно, имеете в виду Джорджа Литлмора.

– Да… мистер Литлмор. У него есть сестра, я с ней встречалась. Я только сегодня узнала, что он ее брат. Миссис Хедуэй упомянула о ней, но, как выяснилось, они незнакомы. Одно это о многом говорит, вы согласны? Как вы думаете, он мне поможет? – просто спросила леди Димейн.

– Сомневаюсь, но попробуйте.

– Жаль, что он не приехал вместе с вами. Как вы думаете, он бы приехал?

– Он сейчас в Америке, но, полагаю, скоро вернется.

– Я поеду к его сестре. Я попрошу ее привезти его к нам. Она на редкость мила; я думаю, она поймет. К сожалению, у меня осталось очень мало времени.

– Не очень-то рассчитывайте на Литлмора, – серьезно сказал Уотервил.

– Вы, мужчины, безжалостны.

– Почему бы нам вас жалеть? Каким образом миссис Хедуэй может задеть такого человека, как вы?

Несколько секунд леди Димейн молчала.

– Меня задевает даже звук ее голоса.

– У нее очень мелодичный голосок.

– Возможно. Но она омерзительна!