Европейцы - Джеймс Генри (1979)

При этих словах на лице Оуэна вновь появилось выражение беспокойства, страха перед чем-то темным, происходящим в ее душе.

– Если вы говорите о себе – да, могу понять, но что тут такого отвратительного для меня?

– Я и говорю о себе, – не без раздражения сказала Фледа.

– Да, я слежу за ней, я завишу от нее: как я могу иначе? Если я и слежу за ней, чтобы знать, на каком я свете, то я не делаю ничего такого, к чему бы она сама меня не принудила. Я и в мыслях не имел просить вас «избавить меня от нее» и никогда не заговорил бы с вами, если бы не считал, что уже свободен, это она окончательно похоронила нашу свадьбу. Разве она не делала этого с того момента, как стала отодвигать ее? Я выправил все бумаги, уже была разослана половина приглашений. Кто, как не она, вдруг потребовала отсрочки? Я тут совершенно ни при чем; мне ничего другого в голову и не приходило, как довести дело до конца. – Оуэн становился все откровеннее и все увереннее в том, что его откровенность произведет должный эффект. – Она называла это «сделать паузу», чтобы посмотреть, как поведет себя моя матушка. Я говорил ей: матушка поведет себя так, как я ее заставлю. Я говорил, что устрою все в лучшем виде, а она отвечала, что предпочитает устроить все сама. Прямой отказ в малейшей степени мне доверять. А теперь, конечно, – заключил Оуэн, – она доверяет мне еще меньше, коль скоро сие возможно.

Фледа почтила это заявление минутным молчанием.

– Что до последнего, – сказала она, – у нее безусловно есть на то основание.

– Какое, скажите на милость, основание? – Его собеседница, отступая, только всплеснула руками. – Я в вашу сторону даже и не смотрел – если называть это так, – пока она сама не расстаралась! Все время старалась меня подтолкнуть. Я знаю, что делаю. И уверяю вас, у меня все как надо – комар носа не подточит.

– Вовсе не как надо – все не так! – в отчаянии воскликнула Фледа. – Вы не должны здесь оставаться! Не должны! – повторила она с твердой решимостью. – Вы вынуждаете меня говорить непозволительные вещи, и я чувствую, что заставляю вас говорить их мне. – И прежде чем он нашелся с ответом, уже другим тоном сказала: – Почему же, если все изменилось, вы с ней не порвете?

– Я? – Казалось, он остолбенел, услышав такой вопрос. – И вы спрашиваете меня об этом? Не вы ли, простите, подсказывали мне, в вашей чудесной манере, как следует мне поступать? Да я не порвал с ней по той единственной причине, чтобы предоставить это ей , чтобы меня ни в чем нельзя было упрекнуть.

И тотчас, уже жалея о брошенном вызове, Фледа повернулась к нему.

– Вас ни в чем, решительно ни в чем нельзя упрекнуть, – повинилась она. – Право, не знаю, что за глупые речи вы мне приписываете. Да, вы поступали согласно моим желаниям и все делали верно и хорошо, и это единственное утешение. А теперь ступайте. Все должно исходить от Моны, а если этого не случится, значит мы слишком много сказали друг другу. Вы должны оставить меня – навсегда.

– Навсегда? – выдавил из себя Оуэн.

– То есть пока все не изменится.

– Все уже изменилось – уж я-то знаю !

Фледа осталась глуха к тому, что он «знает»; она неистово взмахнула руками; казалось, сам дух этого «знаю» вихрем уносится из комнаты. Даже одно напоминание о нем было все равно как еще одно объятие.

– Ничего вы не знаете… и вы должны уйти и ждать! Но не должны терять себя.

Он огляделся вокруг и взял в руки шляпу, словно, несмотря на поражение, главного он все-таки добился и мог позволить себе послушаться в тех пределах, какие требуются для соблюдения формы. Он улыбнулся своей прелестной простой улыбкой – и больше ничего.

– О, я так счастлив, так счастлив! – воскликнул он.

Фледа замялась: ее поведение останется непогрешимым, хотя и приходится прибегать к наставлениям.

– И будете счастливы, если будете во всем безупречны.

Он рассмеялся:

– Я не претендую на безупречность, а вот письмо я сегодня вечером получу.