Европейцы - Джеймс Генри (1979)

Очевидно, я заслонил собою свет. Уронив макаронину себе в рот, хозяйка порывисто поднялась, сказав что-то резкое по моему адресу и густо покраснев. Я мгновенно сообразил, что проникнуть в тайну синьоры Серафины имеет даже больший смысл, чем я предполагал, а для этого необходимо сделать вид, будто все происходящее само собой разумеется. Я призвал на помощь все известные мне галантные итальянские выражения, я улыбнулся, и поклонился, и рассыпался в извинениях за вторжение. Не знаю, сумел ли я рассеять досаду синьоры Серафины, но, по крайней мере, напомнить ей о приличиях мне удалось. Она тотчас сказала, что рада меня видеть, пригласила присесть и с улыбкой – почти сердечной – представила мне еще одного своего друга, тоже художника. Ее сотрапезник обтер усы и почтил меня любезнейшим поклоном. С первого взгляда было видно, что он правильно оценивает обстановку. Несомненный автор расставленных на столе фигурок, он умел распознать при встрече тороватого forestiere [123] . Сам он был коренастый, жилистый мужчина с умным нагловатым носом retroussé [124] , пронзительными черными глазками и нафабренными усами. Голову его украшала алая бархатная феска, лихо надетая набекрень, а ноги покоились в расшитых блестками домашних туфлях. Как только Серафина назвала меня другом мистера Теобальда, он разразился целой речью на невообразимом французском языке, на который так легко переходят итальянцы, и с жаром провозгласил, что у мистера Теобальда замечательный талант.

– Право, не знаю, – сказал я, пожав плечами. – Вы, верно, счастливее меня, коль скоро можете это утверждать. Я не видел ни одной картины, написанной его рукой, – кроме bambino, поистине прекрасной работы.

Он тут же объявил bambino шедевром, чистым Корреджо. Жаль только, добавил он, что набросок сделан не на настоящей старой доске. Но тут вмешалась синьора Серафина. Мистер Теобальд, возразила она, сама честность и никогда не пошел бы на обман.

– Не могу судить о его таланте, – сказала она, – я в картинах ничего не смыслю. Где мне – бедной простой вдове. Но о синьоре Теобальде скажу: он сердцем ангел, а душою чист как святой. А мне он – благодетель! – добавила она наставительно.

Отсветы зловещего пожара, вспыхнувшего при моем появлении, еще рдели у нее на лице и, по правде сказать, вовсе ее не красили. Я не мог не признать мудрой привычку Теобальда видеть свою даму при свечах: красота Серафины была груба, а он, бедный ее поклонник, был поэтом.

– Я высоко чту мистера Теобальда, – сказал я. – Вот почему меня так тревожит его долгое отсутствие: мы не виделись десять дней. А вы с ним виделись? Уж не заболел ли он?

– Заболел? Упаси господь! – воскликнула Серафина с неподдельным чувством.

Ее сотрапезник сердито фыркнул и принялся выговаривать ей: могла, дескать, и навестить страждущего. Некоторое время Серафина в нерешительности молчала, затем, жеманно улыбнувшись, возразила:

– Когда он приходит ко мне – тут нет ничего зазорного. Но если я пойду к нему – это уж будет совсем другое, пусть даже все знают, что он живет как святой.

– Он относится к вам с большим восхищением, – сказал я, – и почел бы за честь, если бы вы навестили его.

Она метнула в меня острый взгляд.

– Да уж. С бóльшим, чем вы, сэр. Что греха таить!

Я, разумеется, стал убеждать ее в обратном, призвав на помощь все свое красноречие, и синьора Серафина призналась, что в прошлое мое посещение я не возбудил у нее симпатии и, когда Теобальд вдруг исчез, она решила – не иначе как я отравил его душу наветами на нее.

– Плохую бы службу вы ему сослужили, можете мне поверить, – сказала она. – Мы с ним давние друзья. Никто не знает его, как я. Много лет он приходил сюда из вечера в вечер.

– Я и не утверждаю, что знаю его, тем паче понимаю: он для меня загадка! К тому же он, кажется, немного… – И я поднес пальцы ко лбу, а затем покрутил ими в воздухе.