Европейцы - Джеймс Генри (1979)

– Той, которую он тщетно ждал. Но разумеется, никакой дискуссии не последовало и не последует, как он ее ни жаждет, как по ней ни томится. Критики ее не начинают, что бы о пьеске ни говорилось; и я сильно сомневаюсь, что о ней вообще что-либо говорится. А ему по его душевному состоянию непременно нужно хоть что-то, с чего начать спор, хоть две-три строки из кого-нибудь вытянуть. Нужен шум, понимаешь? Чтобы сделаться известным, чтобы продолжать быть известным, ему нужны враги, которых он будет сокрушать. Нужно, чтобы на его «Корисанду» нападали за ее «литературность», а без этого у нас ничего не получается. Но вызвать нападки – гигантский труд. Мы ночами сидим – стараемся, но так и не сдвинулись с места. Внимание публики, видимо, как и природа, не терпит пустоты.

– Понятно, – прокомментировал Байт. – Значит, сидим в луже.

– Если бы. Сидим там, где осела «Корисанда», – на этой вот сцене и в театральных уборных. Там и завязли. Дальше ни тпру ни ну, никак не сдвинуться с места – вернее, никакими усилиями не сдвинуть. Ждем.

– Ну, если он ждет с тобой!.. – дружелюбно съязвил Байт.

– То может ждать вечность?

– Нет, но с тихой покорностью. Ты поможешь ему забыть обидное пренебреженье.

– Ах, я не из той породы, да и помочь ему можно, лишь обеспечив признание. А я уверена: это невозможно. Один случай, видишь ли, не похож на другой, они совсем разные, эта прямая противоположность твоему Бидел-Маффету.

Говард Байт сердито гмыкнул.

– Какая же противоположность, когда тебе его тоже жаль. Голову даю, – продолжал он, – ты и этого бросишься спасать.

Но она покачала головой:

– Не брошусь. Правда, случай такой же прозрачный. Знаешь, что он сделал?

– Сделал? Вся трудность, насколько могу судить, в том и состоит, что он ничего не способен сделать. Ему надо бить в одну точку. Пусть накропает вторую пьеску.

– Зачем? Для него главное – быть известным, а он уже известен. И теперь для него главное – это стать клиентом тридцати семи пресс-агентств Англии и Америки и, подписав с ними договор, сидеть дома в ожидании результатов и прислушиваться, не стучит ли почтальон. Вот тут и начинается трагедия – нет результатов. Не стучится почтальон к Мортимеру Маршалу. А когда тридцать семь пресс-агентств в необозримом англоязычном мире тщетно листают миллионы газет – на что идет солидный кус личного состояния мистера Маршала, – такая «ирония» жестоко бьет по его нервам; он уже смотрит на каждого как на виноватого и взглядом, от которого бросает в дрожь. Самые большие надежды он, разумеется, возлагал на американцев, и они-то сильнее всего его подвели. Молчат как могила, и с каждым днем все глубже и безнадежнее, если молчание могилы может быть глубже и безнадежнее. Он не верит, что эти тридцать семь агентств ищут с должной тщательностью, с должным упорством, и пишет им, полагаю, сердитые письма, вопрошая, за что, так их и эдак, он, по их мнению, платит им свои кровные. Ну а им, беднягам, что прикажешь делать?

– Что? Опубликовать его сердитые письма. Этим они, по крайней мере, нарушат молчание, что будет ему приятнее, чем ничего.

Вот это да! Мод, видимо, была поражена.

– И в самом деле приятнее, честное слово, – согласилась она, но тут же, подумав, добавила: – Нет, они побоятся. Они же каждому клиенту гарантируют что-нибудь о нем найти. Заявляют – и в этом их сила – всегда что-то найдется. Признать, что дали маху, они не захотят.

– Ну, в таком случае, – пожал плечами молодой человек, – если он не исхитрится разбить где-нибудь окно…

– Вот-вот. Тут он как раз рассчитывал на меня. И мне, по правде сказать, казалось, я сумею, иначе не стала бы напрашиваться на встречу. Думала, кривая вывезет. Но вот нет от меня никакого проку. Роковая неудачница. Не обладаю я легкой рукой, ничего не умею пробивать.

Она произнесла это с такой простодушной искренностью, что ее собеседник мгновенно отозвался.