А порою очень грустны - Евгенидис Джеффри (2012)

У Леонарда Бэнкхеда квартирка располагалась на четвертом этаже здания, где студентам сдавали жилье по низким ценам. Коридоры были вечно забиты велосипедами и рекламными листовками. Двери других жильцов украшали наклейки: флюоресцирующий листок марихуаны, трафаретное изображение группы Blondie. Однако дверь Леонарда оставалась голой, как и квартира изнутри. Посередине комнаты лежал неширокий матрас, рядом стояла настольная лампа, прислоненная к пластмассовому ящику из-под молочных бутылок. Письменного стола не было, книжного шкафа тоже, и даже обеденный стол отсутствовал — только омерзительная кушетка, а перед ней — пишущая машинка на другом ящике из-под бутылок. На стенах болтались обрывки липкой ленты, оставшейся после ремонта, а в углу висел маленький карандашный портрет Леонарда. На рисунке Леонард, изображенный в костюме Джорджа Вашингтона, с треуголкой на голове, кутался в плед в долине Фордж. Подпись гласила: «Вы идите. Мне и тут неплохо».

Мадлен показалось, что почерк похож на женский.

В углу стоически держался фикус. Леонард переставлял его на солнце всякий раз, когда не забывал. Мадлен, пожалев растение, начала его поливать, но однажды поймала на себе взгляд Леонарда: глаза его сузились, смотрели с подозрением.

— Что? — спросила она.

— Ничего.

— Давай выкладывай. Что такое?

— Ты мой фикус поливаешь.

— Земля засохла.

— Заботишься о моем растении.

С тех пор она перестала это делать.

В квартире была тесная кухонька, где Леонард варил и разогревал кофе, которого ежедневно выпивал не меньше галлона. На плитке стояла большая жирная сковородка. Однако все, что делал Леонард по части готовки, — это насыпал в сковородку смесь для завтрака «Грейп натс». С изюмом. Изюм удовлетворял его потребности в фруктах.

У квартиры была своя идеология. Она гласила: я сирота. Эбби с Оливией спрашивали у Мадлен, чем они с Леонардом занимаются, а она никогда не знала, что ответить. Они ничем не занимались. Она приходила к нему в квартиру, они ложились на матрас, Леонард с искренним интересом спрашивал у нее, как дела. Чем они занимались? Она говорила; он слушал; потом он говорил, а она слушала. Она ни разу не встречала человека, тем более парня, который был до такой степени восприимчив, так прислушивался и приглядывался ко всему. Она догадывалась, что эта свойственная психоаналитикам манера выработалась у Леонарда за годы, когда он сам ходил к психоаналитикам, и хотя у нее существовало еще одно правило: никогда не встречаться с парнями, которые ходят к психоаналитикам, Мадлен начала пересматривать свое отношение к этому запрету. Дома они с сестрой придумали специальное выражение, означавшее серьезные душевные беседы. Они называли это «говорить о своем, о тяжком». Если во время таких разговоров к ним подходил какой-нибудь мальчик, они, подняв головы, предупреждали: «Мы тут о своем, о тяжком». И мальчик, оставив их в покое, не появлялся, пока не кончится беседа. Пока не пройдет свое, тяжкое.

Встречаться с Леонардом было все равно что постоянно беседовать о своем, о тяжком. Когда она была с ним, Леонард все внимание сосредотачивал на ней. Он не смотрел ей в глаза, не душил в объятиях, как раньше Билли, но давал понять, что он в ее распоряжении. Он почти не давал советов. Только слушал и бормотал что-нибудь обнадеживающее.

Люди ведь часто влюблялись в своих психоаналитиков. Этого так называемого перенесения следовало избегать. Но что, если ты уже спишь со своим психоаналитиком? Что, если кушетка твоего психоаналитика уже превратилась в постель?

К тому же это «свое» не всегда было тяжким. С Леонардом было весело. Он рассказывал смешные истории невозмутимым голосом. Втянув голову в плечи, с глубокой печалью во взгляде он монотонно выдавал предложение за предложением.