А порою очень грустны - Евгенидис Джеффри (2012)

— Я считаю, что да, говорить об этом надо. Потому что ты явно не можешь расслабиться, когда я рядом, а ведь я — по крайней мере мне так казалось — твой парень. А это означает — или должно означать, — что со мной тебе следует расслабляться больше, чем со всеми остальными. Леонард — это максимальное расслабление.

Считалось, что ребята не любители разговаривать. Считалось, что ребята не пытаются заставить тебя раскрыться. Но с этим было все наоборот. К тому же он сказал «я твой парень». Сделал официальное заявление.

— Я постараюсь быть более расслабленной, если тебе это будет приятно, — сказала Мадлен. — Но насчет… испражнений… тебе не стоит рассчитывать на многое.

— Я же не для себя стараюсь. А для кишечного тракта. Для двенадцатиперстной кишки.

Хотя подобная любительская терапия не слишком срабатывала (например, после того последнего разговора Мадлен стало не легче, а труднее сходить по-большому, если Леонард находился в радиусе мили от нее), она глубоко взволновала Мадлен. Леонард пристально изучал ее. Она чувствовала, что с ней обращаются как надо, как положено обращаться с чем-то драгоценным, вызывающим огромный интерес. Думая о том, как много он думает о ней, она была счастлива.

К концу апреля Мадлен с Леонардом привыкли проводить вместе каждую ночь. В рабочие дни после занятий Мадлен шла в биологическую лабораторию, где заставала Леонарда рассматривающим слайды вместе с двумя китайскими студентами-старшекурсниками. Когда наконец удавалось заставить его уйти из лаборатории, перед Мадлен вставала задача уговорить его пойти ночевать к ней. Поначалу Леонарду нравилось заниматься в Наррагансетте. Ему нравились лепные украшения и вид из окна ее спальни. По утрам в воскресенье он готовил блины и этим очаровал Оливию с Эбби. Но вскоре Леонард начал жаловаться, что они всегда ночуют у Мадлен и ему никогда не удается проснуться в собственной постели. Но если Мадлен ночевала у Леонарда, ей каждый раз приходилось приносить с собой чистые вещи, а поскольку ему не нравилось, когда она оставляет одежду у него (да и ей, честно говоря, это тоже не нравилось, потому что все оставленное начинало отдавать чем-то затхлым), Мадлен приходилось целый день таскать грязные вещи с собой на занятия. Ей было удобнее спать у себя в квартире, где она могла пользоваться собственным шампунем, бальзамом и мочалкой, где каждую среду устраивали смену постельного белья. Леонард свои простыни никогда не менял. Их серый цвет действовал на нервы. К краям матраса пристали шарики пыли. Как-то утром Мадлен с ужасом заметила каллиграфически точный отпечаток — пятно крови, вытекшей из нее тремя неделями раньше; она набросилась на него с губкой для мытья посуды, пока Леонард спал.

— Ты никогда не стираешь белье! — пожаловалась она.

— Стираю, — ровно ответил Леонард.

— Когда?

— Когда становится грязным.

— Оно всегда грязное.

— Не каждый может раз в неделю относить белье в прачечную. Не каждый вырос в доме, где постельное белье меняют регулярно.

Эти слова не остановили Мадлен.

— Не обязательно его относить. У тебя в подвале стиральная машина есть.

— Я ею и пользуюсь. Только не каждую среду. У меня грязь не ассоциируется со смертью и разложением.

— А у меня, значит, ассоциируется? Раз я стираю свое белье, значит, задвинута на смерти?

— Отношение людей к чистоте в большой степени связано с их страхом перед смертью.

— Смерть тут ни при чем, Леонард. Я говорю о крошках в постели. А также о том факте, что от твоей подушки пахнет, как от бутерброда с ливерной колбасой.

— Неправда.

— Пахнет!

— Неправда.

— Ты сам понюхай!

— Это салями. Ливерную колбасу я не люблю.