Источник - Джеймс А. Миченер (1965, 1993)

«Voilа! Наша первая находка на Тель-Макоре», – произнес он про себя и, поплевав на пальцы, очистил пулю. Теперь на ладони лежал тяжелый тусклый кусочек свинца. Слой? Возраст? Происхождение? Пуля была предлогом, чтобы оттянуть решение о прокладке траншей. Достав из папки пустую карточку, Куллинейн присел на край холма и аккуратно заполнил ее тонким, почти женским почерком, которым всегда пользовался в таких работах. Пуля, скорее всего, выпущена из английского автомата, поскольку в этих местах чаще всего пользовались именно ими. Датировать ее можно было любым из недавних годов, но логичнее всего поставить примерно 1950 год н. э., поскольку на металле были видны следы времени, что он и записал. Сделал он это лишь после того, как смущенно стер «А. D.» и заменил на «С. Е.»[2]. Он работал в еврейской стране, которая раньше была мусульманской, и здесь использование термина «Anno Domini» было бы встречено не лучшим образом. Тем не менее надо уважать принятую во всем мире систему датировки, в которой использовались обозначения «до Р. X.» и «после P. X.», нравится это мусульманам и евреям или нет, так же как долгота исчисляется от Гринвичской обсерватории под Лондоном, и англофобы могут кривиться сколько угодно. Так что Куллинейн написал «с. е.» – повсюду это воспринимается как «наша эра». Даты до появления Христа теперь пишутся «b. с. е.», «до нашей эры», и это всех устраивает.

Тонким пером Куллинейн сделал набросок пули и поставил масштаб 2: 1, то есть рисунок был вдвое больше оригинала. По правде говоря, ему следовало бы поставить 1:2. Еще раз изучив свою неожиданную находку, «экспонат первый» из раскопок, он с удовольствием убедился, что его рука по-прежнему точна, и добавил мелкими буквами «Дж. К.».

Поставив последнюю точку, Куллинейн поднял глаза и увидел, что из Иерусалима прибыл самый важный член его команды. Он взбирался на холм, чтобы поприветствовать коллегу. Это был высокий худой еврей, на два года старше Куллинейна, с глубоко посаженными глазами под густыми темными бровями. У него были впалые щеки, но полные губы всегда были готовы расплыться в улыбке. Черные волосы падали на лоб, и приехавший двигался с раскованностью человека, который был и солдатом, и ученым. В настоящее время он работал в одном из министерств в Иерусалиме и был обрадован приглашением провести на Макоре время с середины мая до середины октября. И хотя он был опытным археологом, его знание политики правительство считало столь ценным, что редко отпускало на полевые работы. Его положение на Макоре было достаточно двусмысленным. По сути, он должен быть главным администратором проекта – разбираться с жалованьем, рабочими часами и бытом. Если он не справится с этими задачами, то непростое сообщество, занятое на раскопках, погрязнет в пустых спорах, если не в стычках. Он был нанят на роль диктатора, но никто на Макоре не воспринимал его в этом качестве, поскольку Илан Элиав был опытнейшим администратором, который редко выходил из себя. Кроме того, его можно было считать едва ли не самым знающим ученым во всей экспедиции, владеющим множеством языков. Однако самой полезной вещью у него была курительная трубка. Илан Элиав имел привычку неторопливо выбивать ее о ладонь, а за это время жалобщик, пришедший к нему с какими-нибудь претензиями, успевал и сам, без вмешательства Элиава, принять правильное решение. Рабочий на предыдущих раскопках рассказывал: «Я пришел посмотреть, одобрит ли трубка повышение жалованья». Добродушный еврей с глубоко посаженными глазами слушал его так, словно у него разрывается сердце, и неторопливо крутил в руках трубку, пока работник и сам не понял, как нелепо в данный момент просить повышения зарплаты.