Горбун - Поль Феваль (1857)

– Хорошо, не будем больше об этом! – с подчеркнутой разочарованностью развел руками принц. – Очень грустно, что ваша память столь коротка. Могу, если угодно, объяснить, почему грустно. Француз, живущий в Испании, не может быть никем иным, как изгнанником. Вряд ли ему там хорошо. Если бы я знал его имя, то мог бы у моего друга регента выхлопотать для него амнистию, вернуть вместе с дочерью, или кем там она ему приходится, на родину, и вы, донья Круц, – прошу прощения Аврора, опять бы сошлись с любимой подругой. Ведь вам здесь одиноко, не так ли?

Эти слова принц произнес с такой неподдельной искренностью, что они попали в самое сердце его юной собеседницы.

– Ах! – воскликнула девушка. – До чего же я к вам несправедлива! Ведь вы такой… вы… вы – сама доброта!

– Ну, полно, полно. Я никогда не сержусь на человека, признавшего свою неправоту. Однако теперь, надеюсь, вы назовете имя?

– Ах, принц, если бы вы знали, сколько раз я сама хотела попросить вас о том, что сейчас вы предложили сами. Сколько раз! И все не решалась. Но теперь, монсиньор, нет нужды вам знать его имя, хлопотать за него перед регентом, посылать в Испанию письма… Дело в том, что я… я опять видела мою подругу.

– Давно?

– Совсем недавно?

– Где же?

– В Париже.

– Здесь? – не смог сдержать удивленного возгласа Гонзаго. Он сохранял улыбку, но заметно побледнел. Впрочем, донья Круц этого не видела. Ее недоверчивость исчезла и она без дальнейших расспросов сама начала рассказывать.

– О, Господи! Это произошло в день нашего прибытия. Когда мы проезжали арку Сент-Оноре, я заспорила с мсьё де Пейролем, требуя, чтобы тот приоткрыл штору. Но он упрямо не пожелал этого сделать, из-за чего я не смогла увидеть Пале-Рояль. Никогда ему не прощу. Совсем недалеко от того места, объезжая какой-то дворик, карета едва не задела за угол дома. Я услышала, как из его нижней комнаты доносилось чье-то пение. Такой знакомый голос, что я вздрогнула. Пейроль, пронеся надо мной руку, придерживал занавеску. В отчаянии я хлестнула по ней веером. Рука отпрянула, я приоткрыла штору и сквозь окно в нижней комнате увидела мою милую маленькую Аврору. Конечно, это была она. Нисколько не изменилась, – разве еще похорошела.

Гонзаго вынул из кармана записную книжку.

– Я закричала, как безумная, – продолжала донья Круц. – То ли испугавшись моего крика, лошади пустились вскачь, – Аврора осталась позади. Я хотела остановить, хотела выпрыгнуть на ходу, плакала и сквернословила, как только умеют сквернословить испанские гитаны. Если бы у меня было чуть побольше сил, я бы задушила вашего фактотума.

– Это произошло, вы говорите, на некой улице в окрестностях Пале-Рояля?

– Совсем близко.

– И вы смогли бы эту улицу узнать?

– Господи! Я знаю ее название, – первым делом спросила об этом у Пейроля.

– И как же?

– Улица Певчих. Что это вы там у себя пишете, принц?

Действительно, Гонзаго, обмакнув перо в стоявшую на столе хрустальную чернильницу, быстро что-то строчил в записной книжке.

– Помечаю, что нужно сделать, чтобы вы встретились с вашей подругой детства.

Донья Круц поднялась. Лицо ее раскраснелось. В глазах блестели счастливые слезы.

– Как вы добры! – повторяла она. – Как вы бесконечно добры!

Гонзаго захлопнул блокнот и убрал его в карман.

– Скоро вы в этом убедитесь в полной мере, милое дитя, – произнес он. – А сейчас нам с вами необходимо ненадолго расстаться. Вам предстоит присутствовать на одной торжественной церемонии. Не страшно, если там заметят вашу растерянность и стеснение. В подобных обстоятельствах это естественно и пойдет лишь на пользу дела. – Он поднялся с кресла и взял донью Круц за руку. – Не позднее, чем через полчаса, вы увидите свою мать.

Донья Круц прижала ладонь к сердцу:

– О, Пресвятая Дева! Что я ей скажу?