Горбун - Поль Феваль (1857)

Она бросилась ему на шею, осыпая его лицо и лоб поцелуями благодарности. Затем, все так же порывисто его отпустив, давая выход неуемной радости, принялась скакать по комнате, выкрикивая в такт прыжков:

– На – бал! На – бал! На – бал! На – бал!

На мгновение остановившись, чтобы перевести дыхание, она защебетала:

– Ни толстые стены, ни холодный пустынный сад, ни закрытые ставни не помешали мне узнать о празднике. Я несколько раз слышала, как о нем шептались горничные и лакеи, и поняла, как там будет чудесно. И я попаду в этот рай! О – о! Благодарю вас! Благодарю вас, принц! Как вы ко мне добры! Бал, конечно, будет в Пале-Рояле? Ведь так? Я всегда до боли в висках, до замирания пульса мечтала побывать в Пале-Рояле!

Донья Круц сейчас находилась в другом конце комнаты. В несколько прыжков подбежав к Гонзаго, она плюхнулась перед ним на колени и, обвив руками сверкающие голенища его сапог, подняла к нему взгляд.

– Какой я должна надеть туалет, принц? – едва не с испугом произнесла она.

Гонзаго с грустной улыбкой покачал головой.

– Во Франции, донья Круц, на придворных балах есть кое-что, способное украсить и облагородить милое лицо больше, чем самый изысканный туалет.

– Это улыбка? – с озорством ребенка попыталась догадаться донья Круц.

– Нет, – ответил Гонзаго.

– Грация?

– Опять не угадали. Вашей улыбке и грации могут позавидовать многие. То, о чем я говорю…

– У меня этого нет? В таком случае, что же?

Гонзаго медлил с ответом.

– Вы мне можете это дать? – с наивным нетерпением воскликнула девушка.

– Могу, донья Круц.

– Любопытно, чего же мне не достает?

Милая кокетка, поглядев на себя с лукавой усмешкой, будто для забавы вопрошала зеркало.

Зеркало ответа не давало.

– Имени! – весомо произнес, наконец Гонзаго.

Недавняя радости доньи Круц мгновенно исчезла. Глаза погасли. Имени! У нее нет имени. Пале-Рояль не Плаца – Санта за дворцом Альказар. Здесь не попляшешь с баскским тамбурином, позвякивая поясом из фальшивых цехинов. Бедная донья Круц! Гонзаго пообещал, он сказал «могу дать». Но обещания Гонзаго…

– Если у вас нет имени, дорогое дитя, то ничто и никто не в состоянии вам помочь быть с надлежащим почтением принятой при дворе. Но к счастью… – Гонзаго повесил внушительную паузу. – К счастью у вас есть имя. Оно просто было утеряно, и мне, хоть и не без труда, удалось его отыскать.

– Что?! – вырвалось, как крик подстреленной птицы, из груди красавцы. – Что вы скакали?

– У вас есть имя и фамилия, – торжественно отчеканил Гонзаго. – И эта фамилия состоит в близком родстве с королевской. Ваш отец был герцог.

– Мой отец! – повторил донья Круц, – был герцог. Значит, он умер?

Гонзаго утвердительно кивнул.

– А моя мать? – голос девушки дрожал.

– Ваша мать, – продолжал Гонзаго, – принцесса.

– Значит, она жива! – воскликнула донья Круц, и ее сердце лихорадочно заколотилось. – Моя мать жива, жива! Она принцесса! Умоляю, расскажите о моей матери.

Гонзаго прижал палец к губам.

– Не сейчас, – многозначительно прошептал он.

Однако донья Круц была не из тех, кто любил долго оставаться в неведении. Она просто вцепилась в руки Гонзаго.

– Расскажите, расскажите же о ней немедленно. О, как я буду ее любить. Она добра? Она красива? Какое чудо! Я всю жизнь об этом мечтала. Слышала сквозь сон, будто кто-то шепчет: «ты – дочь принцессы».

Гонзаго с трудом сдерживал смех. «Как они все похожи», – думал он.

– Укладываясь спать, я часто представляла, как у изголовья кровати сидит прекрасная женщина; ее стройную шею украшает жемчужное ожерелье, у нее длинные шелковистые волосы, бриллиантовые серьги и бесконечно добрые карие глаза… Как зовут мою мать?

– Вы пока не должны его знать, донья Круц.

– Но почему?

– Это опасно.