Лавандовое поле надежды - Макинтош Фиона (2015)

Многие немецкие служащие любили проводить отпуска и выходные в Париже – а там стекались в район Пигаль искать развлечений. Театры – такие, как Гран-Гиньоль – не пустовали. «Мулен Руж» процветал, как и множество борделей и веселых домов. Ночью весь район превращался в притон безудержного эротизма, а днем словно отсыпался, объятый похмельем. Лизетту притягивал богемный, художественный Монмартр. Холмистые сонные улочки, ютящиеся под Сакре-Кер, где она теперь жила, некогда видали таких мастеров, как Моне, Лотрек и Ван Гог. На самом возвышенном месте Парижа стояла базилика. Девушка несколько раз в неделю поднималась по белой лестнице, чтобы посидеть во дворике светлой церкви и полюбоваться Парижем. После Французской революции тут обезглавили множество монахинь. Сидя здесь, Лизетта ощущала странную близость к этим забытым сестрам.

В отличие от большинства агентов УСО, Лизетте не требовалось регулярно отчитываться перед Лондоном. Поэтому она находилась в большей безопасности, чем остальные французские коллеги. Она могла вести жизнь типичной парижанки – собственно говоря, от нее даже ждали, что она целиком погрузится в повседневную жизнь города, – не заботясь о том, чтобы прятать рацию и часто менять квартиру. Когда придет время, она свяжется с живущим в Париже молодым англичанином с подпольной кличкой Плейбой. Он припрятал массу радиопередатчиков по разным домам и, изображая студента-зубрилу, постоянно пересылал сообщения в Лондон.

Лизетте не удавалось расслабиться – каждый вечер, ложась в постель, она повторяла про себя свою легенду на случай, если ее будут допрашивать. Спала она некрепко и часто просыпалась. Комнатку снимала крошечную, зато с высоким потолком и большими окнами, пропускавшими в комнату много света и воздуха – девушку это успокаивало. Крохотный скрипучий столик, оставленный предыдущим жильцом, разномастные стулья… Помимо этого стола со стульями, кровати, раковины и крохотной дровяной печки, ничего в комнатке не было.

Лизетта погрела руки над самодельной жаровней, сооруженной из цветочного горшка и растапливаемой ненужными бумагами из банка. Огня как раз хватало, чтобы чуть-чуть согреть какие-то участки, перед тем как залезть в постель. Она рассчитывала летом выращивать в этом горшке какие-нибудь овощи, а порой мечтала, что с неба спустится парашют с мылом и шампунем. И тем не менее, несмотря на скудный быт, одиночество и постоянное ощущение опасности, она была на удивление довольна такой жизнью.

Лизетта сама не заметила, как начала здороваться на улице со знакомыми, останавливаться поболтать о возмутительных ценах на картошку, а по дороге на работу нередко выполняла какую-нибудь мелкую просьбу соседей. Сейчас самой большой опасностью для нее стала потеря бдительности, мнимое ощущение, что ей ничего не грозит. «Нельзя терять бдительность!» – твердили им на курсах подготовки. Хотя когда были эти курсы – в другой жизни?.. Столько всего произошло со дня, когда она встретилась с капитаном Джепсоном!

И не в последнюю очередь – встреча с Лукасом Равенсбургом! Стоило ей предаться воспоминаниям, как в голове всплывал Люк и тот вечер, когда он плакал у нее в объятиях. И по ночам ей мешали спать не картина казни Лорана и партизана по имени Фугасс и не сознание, что Люк убил полицая, – а мысли о человеке, которого она толком и узнать-то не успела. В жизни Лизетта не видела ничего более душераздирающего, чем когда этот сильный человек все же сломался, а его тщательно возводимые барьеры рухнули. Не забывался и тот нежный поцелуй. Люк не походил ни на кого из знакомых мужчин. Он был ходячей загадкой. И, подобно ей самой – полон душевной муки. Девушка лелеяла тайную надежду, что они – две половинки, из которых, дай только шанс, вышло бы единое целое. После того ужасного вечера в Провансе не проходило и дня, чтобы Лизетта не думала о Люке, не жаждала бы разделить его боль и залечить его раны.