Стайнберговское жилище, хотя и расположенное в стратосфере богатых кварталов Манхэттена, оказалось меньше и причудливее, чем ожидал Тео. Дружелюбного вида молоденькая практикантка Хезер открыла им дверь с такой обезоруживающей непринужденностью, что все эти электронные сенсоры, массивный стальной замок и стекло толщиной в три пальца не показались ему ни угрожающими, ни неприступными, а просто прибамбасами, над которыми сами жильцы привычно посмеиваются.

Весь первый этаж, такие открытые соты, выкрашенные в небесно-голубой цвет и украшенные авангардными штучками-дрючками, гудел от общей бурной деятельности, в основном сосредоточившейся вокруг плоских компьютеров и сканнеров/принтеров. Черно-белый зернисто-фактурный постер Филиппа Гласса, играющего на электрооргане для избранных кинорежиссеров на синематеке, висел на видном месте возле окна, забранного железными прутьями, которые отбрасывали на него прихотливую решетчатую тень. Телефоны трезвонили беспрерывно, но их в основном игнорировали; преобладающим фоном была мелодичная разноголосица — это молодые люди тихо переговаривались между собой.

— Кофе и все, что нужно, — бросила Томоко через плечо и показала Тео на лифт. — Прошу.

— Не знаю, как я это выдержу, — простонал Тео, устраиваясь поглубже на кушетке, в которой частенько утопал зад блистательного Билла Стайнберга и которая, несмотря на прожоги от сигарет и следы эпоксидки, осталась нетронутой.

— Что именно?

— Сегодняшний вечер.

— Выдержите, — сказала Томоко. Она опустилась на четвереньки на роскошный берберский ковер и свернутым в трубочку журналом начала поддразнивать своего шпица. — Завтра все забудете. А перед Бостоном у вас будет два дня передышки.

— Я долго убеждал себя, что в этом есть своя прелесть, — раздумчиво сказал он. — Пока на меня не наставили пистолет.

— Эти поэты! — она фыркнула. — Нет, я вам сочувствую, правда. Представляю, что вы пережили.

— На мои чтения приходит все больше и больше психов.

Миссис Стайнберг опустилась на локти перед собакой и делала ей глазки.

— Что вы хотите, эта книга кого угодно сведет с ума, — бросила она в паузе между нечленораздельными звуками, выражавшими материнскую нежность. — Вы же это понимали, когда над ней работали.

Со своего места Тео не мог видеть выражение ее лица, только ластовицу на ее колготках. Он в тоске обшарил взглядом комнату, борясь с подступающей паранойей. Здесь ему вроде бы ничто не угрожало: он среди доброжелателей, интеллектуалов, готовых прийти на помощь, в уютном лофте, где еще недавно создавались шедевры искусства. Он пьет отлично сваренный кофе и ест вкусное пирожное. Его окружают интересные экспрессионистские картины талантливой молодежи, резные африканские статуэтки и японские орнаменты. Шпиц симпатичный и хорошо воспитанный. Все хорошо, хорошо, хорошо.

— Страницы, из-за которых люди лезут на стенку, написаны Малхом, — произнес он наконец. — Я за них не отвечаю.

Она повернула к нему лицо, позволив собаке завладеть трофеем.

— Не скромничайте, — сказала она. — Малх — это блеск. Блистательная придумка.

Повисла пауза. Шпиц по кличке Типпэкс[7] положил свою мягкую головку на свернутый журнал и закрыл глаза.

— Малх не придуман, — сказал Тео. — Это реальное лицо.

— Таким он и воспринимается, — в голосе Томоко Стайнберг звучало искреннее восхищение.

— Вы не поняли, — попробовал ей объяснить Тео. — Я не шучу. Я действительно обнаружил эти свитки. И действительно перевел их с арамейского на английский. Малх, Иисус, распятие… это все правда.

Она смотрела на него в изумлении, с полуоткрытым ртом.

— Bay. — Только сейчас до нее, кажется, дошло, в какой тайный клад вложилась ее компания. — Тогда это еще лучше, чем я думала.