Впервые современники Дягилева столкнулись с энергией и амбициями молодого юриста, недавно окончившего курс. Всего за пару месяцев он сумел подготовить выставку из 250 работ, вывезенных им из-за границы. Он разместил их во впечатляющем новом выставочном зале и умело привлек прессу для рекламы своего предприятия.[81] Все это он сделал без каких-либо помощников. Все документы и даже контракты с охраной и гардеробщицами составлены и подписаны его рукой12. И хотя выставке заметно не хватало единого подхода (что, безусловно, объяснялось недостатком времени на подготовку), эта небольшая экспозиция оказалась одной из самых представительных и богатых в художественном отношении выставок зарубежного искусства, когда-либо проводившихся в России. Примечательно, что всё с начала и до конца было продумано и осуществлено двадцатичетырехлетним юношей, едва вступившим на арену общественной жизни.

Росли самосознание Сергея и его вера в себя. В этот период окончательно сформировался имидж, который он избрал для себя примерно год назад. С тех пор он – театральный реформатор, денди, сочетающий черты утонченного эстета и лихого гусара, – образ, который останется его визитной карточкой до конца его дней.

Бенуа невероятно злился. После того как Сергей посетил его в Париже в период подготовки выставки, он написал Косте Сомову:

«Здесь был дня три Сережа […] Он произвел на меня неприятное впечатление, хотя сначала я был чрезвычайно рад его видеть. Его адское самодовольство, его до дерзости великолепный вид, его фатоватая поза… а главное, его оскорбительное меценатство, столь далеко стоящее от истинного, меценатство на подкладке откровеннейшего и подлейшего честолюбия, проституция искусства с целью играть блестящую роль – все меня так злило, что мы чуть-чуть не поругались […] я не люблю Сережу, который единственный из нас, мне кажется, способен из своих целей решиться на самые гадкие вещи.

Итак, я его забросал грязью, быть может, это только так, под влиянием той злобы, которая couvait en moi[82] эти три дня, во время которых мне приходилось выслушивать все теории, его разные мнения, а главное, любоваться его великолепием, но, быть может, это и справедливо. К сожалению, я так болезненно мнителен, что часто вижу там зло, где оно и не думает быть […] Но мне кажется, что относительно Сережи я не ошибаюсь. Как ты думаешь?»13

И хотя Бенуа не афишировал перед Дягилевым свое мнение о нем, излияния, подобные этим, разумеется, не могли долго оставаться тайной в тесном дружеском кругу. Вскоре Бенуа написал аналогичное письмо Нувелю, и как-то раз на дружеской вечеринке этот вечный шут и провокатор прочел его вслух в присутствии Сергея с «ликующей и язвительной интонацией». Уязвленный Дягилев попросил у Бенуа объяснений и стал неловко оправдываться: «Я знаю, что моя натура и деятельность (если ее можно так назвать) не бог знает как глубоки, я натура совсем не философская и мало склонная к этой густой атмосфере скептицизма. Но единственное, что я ценю и люблю в окружающих меня людях, c’est quand on me prend au serieux,[83] и именно этого я не нахожу у тех немногих, к которым привыкла душа»14.

Бенуа, скорее всего, послал Дягилеву длинное и не лишенное остроумия письмо, в котором, не скрывая, говорил о том, что его раздражает и бесит в поведении Дягилева и его характере. Данное письмо Бенуа не сохранилось, но ответ Дягилева известен – это самое прекрасное из писем, которые он когда-либо написал. Сверху над обращением Бенуа сделал приписку: «Портрет Сережи».

«Милый человек Шура,

Как тебе могло взбрести на ум, что я стал врагом твоим после твоего славного и искреннего письма? Такие письма может писать не всякий, так же как не всякий может тонко чувствовать их.