Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк (1996)

Вверххх… Сквозь пласты рыбы, набитая крупными и средней величины селедками – мальки и килька проскакивают через ячейки, – поднимается сеть. Плётц тянет за веревки. Плётц вытаскивает сеть. Эвальд тупо глядит в дно лодки. Он обкусывает заусенцы, скребет щеку. Плётц тянет. Плётц тащит. Лодка кренится, пляшет на волне. Брюггеман смотрит на затянутое облаками небо. Сдерживаемая сетью темная масса становится ярче, ближе, вырастает над водой. Плётц продолжает тянуть, он внимателен, напряжен, руки его сноровисто перебирают веревку. Улов хороший. Сеть набита почти до отказа. Он кряхтит, напрягаясь изо всех сил. Лодка, потеряв остойчивость, кренится так сильно, что зачерпывает бортом воду. Эвальд вздрагивает, оглядывается, видит, понимает.

Слишком поздно.

Лодка швырнула их обоих в ледяную воду, заметалась и чуть не перевернулась. От холода у Плётца перехватило дыхание, он завопил, отплевываясь, а тяжелые башмаки, наполняясь водой, потянули его вниз. Брюггеман бился как безумный, пытаясь ухватиться за борт. Сеть под ними извивалась, распутывалась, раскрывалась, и сельдь устремлялась прочь, спеша вернуться к своим собратьям.

Они, конечно, выровняют лодку и снова в нее залезут, затем соберут плавающую по поверхности дохлую рыбу и погребут к берегу. Эвальд будет его бранить, но удерживать лодку в равновесии – их общая задача. Уж это-то Эвальд понимает, как понимает и то, что именно из-за треволнений последнего времени он позволил себе небрежно отнестись к своим обязанностям.

Позже, когда они вытащили лодку на берег и, промокшие и продрогшие, без сил опустились рядом с нею на песок, Плётц повернулся к хозяину посудины.

– Это из-за тебя мы бултыхнулись, – заявил он без обиняков.

Эвальд рассеянно кивнул. Взгляд его блуждал где-то поверх воды. Еще неделя – и лодку надо ставить на зиму. Может, поставить уже сейчас? На сердце у него было неспокойно, и он об этом так и сказал.

– Только не говори, что тебе надоело работать! – взорвался Плётц. – Мне, например, тоже работать неохота. А ежели ты приютил у себя в сарае двух бродяг, так это твоя забота. Выкинь их, если они тебя беспокоят, но не выкидывай меня из лодки. Мы вот могли сейчас утонуть, а все почему? А потому, что Эвальду Брюггеману не нравятся его новые жильцы!

И Плётц презрительно фыркнул.

Эвальд помолчал, а потом ответил:

– Все еще хуже. Если б они были просто бродягами… Нет, все еще хуже.

– Хуже? Что значит – «хуже»? – Теперь Плётц и не пытался скрыть презрения.

Эвальд впервые посмотрел ему прямо в глаза.

– Никлот. Один из них – Никлот, – ответил он. – Теперь он называет себя Сальвестро. Это он попросил разрешения пожить в сарае и воспользоваться лодкой…

– Никлот? То есть Дикарь? – Плётц не верил. – Его же утопили! Да он не мог… А зачем ему понадобилась лодка?

Эвальд, покачивая головой, продолжал:

– А второй – настоящий великан. Не знаю, зачем им лодка. Вообще не знаю, зачем они сюда явились. И чего им от меня нужно…

Он осекся и умолк.

Да он же напуган до смерти, подумал Плётц. А вслух произнес:

– Надо было раньше мне об этом рассказать, понятно? Слышь, Эвальд, а наши-то отцы знали, как с такими обходиться, верно? А, Эвальд?

Он рассказывал им о мире за пределами Узедома: о Европе, об Азии и Африке, которые, прильнув друг к другу, лежат посреди безбрежного океана. В центре мира находится Иерусалим. К югу от него – бесплодные африканские пески, солнце в которых палит так нещадно, что никому из людей не удается пройти их от края до края. А к востоку от Иерусалима – Индии, где водятся мантикоры, слоны, одногорбые и двугорбые верблюды, а также змеи, способные заглатывать ослов целиком. На каждый год там приходится по два лета и две зимы, а на самом восточном краю мира живут серианцы, они ткут шелк,[31] а торговлю ведут молча, не размыкая уст.

– А как же? – спросил брат Иоахим-Хайнц.