Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк (1996)

По двум рекам, думал Сальвестро. По Нейсе, а потом по той, широкой, встречи с которой он ждал все эти годы – с тех самых пор, когда покинул эти места, выбрался из леса и отправился по ее берегу вверх, на юг, прочь от острова, к другим рекам. Сколько же лет прошло! Устье реки перегораживал остров, и ее раскрадывали посредством искусственных каналов, но она все равно оставалась широкой, а в одном из ее притоков они и углядели Глитча. Тот сплавлял плот из здоровенных богемских дубов – для рынка в Штеттине; от него удрали все его работники, и Глитч остался совсем один, прыгал по плоту и орал: «На помощь!» – боялся, что плот подхватит стремнина и тот разобьется, превратится в ни на что не годные щепки… С берега они прокричали, продиктовали свои условия, Сальвестро прыгнул в воду, доплыл до плота, схватил линь и доставил его к берегу, а Бернардо вытянул плот и потом снова столкнул его в воду, и они поплыли втроем – вниз, мимо Губена, туда, где приток соединялся с глинистыми водами Одера.

Там Глитч объявил, что уронил в реку свой мешок, а в мешке был и кошелек. Глитч был невысоким, но жилистым. Так как же он им теперь заплатит? До Штеттина оставалось не больше лиги, он торопливо объяснял им свои обстоятельства, они спокойно слушали. Сальвестро указал на канат.

Канат Глитча. Кусок стекла, который они стянули из мастерской на Шмидегассе в Нюрнберге. Бочка. Лодка.

– А потом я подумал, что ты помер! – вскричал вдруг Бернардо; эта новая глава в привычном уже списке несчастий застала Сальвестро врасплох и словно бы прибавила весу старым обвинениям. – Ты вот всегда так! Оставил меня наверху, в лодке, совсем одного, хотя сам клялся и божился…

Обещания, обещания… Они плясали на волнах, словно грузы с затонувшего корабля, уплывали во тьму, в сомнения. Их уже не вернуть. Но они не потеряны навеки, нет. Колебания поверхности, приливные волны, конвекции, рожденные тепловыми потоками, – все влияет на сейши, на постоянно, но бесцельно движущиеся потоки там, внизу: завихрения, подвижки, коварные водовороты, навязывающие свои правила той воде, что у поверхности, а она, в свою очередь, тянет, растаскивает, рассеивает вверенные ее воле корабли… Где они теперь, эти обещания? Как узнаешь, если море в постоянном движении, если в глубинах его рождаются шторма, если поверхность терзают бури? И где они, те давние решения? Мальчик с белой-белой кожей однажды ночью ныряет, и его уносит вода. Взрослый мужчина в шутовском наряде из дерева и веревок ищет обещания, данные мальчику, на дне морском, вода еще не забыла об этих клятвах, все еще полна ими. Он пытается снова стать мальчиком с гладкой холодной кожей, но ничего не получается, и он отчаянно хватает ртом воздух. А потом его рвет морской водой на палубу плота, и он шепчет своему беспокойному другу: «Ничего…» Ничего? Да нет, кое-что. От одежды, согретой жаром тела, поднимается легкий парок. Надо продать канат. Надо вернуть лодку… Что еще?

– Солома, – раздался чей-то – не Бернардо – голос.

– Для постелей, – произнес второй голос.

– Брат Ханс-Юрген приказал нам принести соломы для постелей, – добавил третий.

В дверном проеме стояли три монаха – помоложе, чем тот, который препроводил их сюда, и все трое держали по охапке соломы.

– Очень кстати. – Сальвестро вскочил. – Кладите сюда. – И он указал на пол.

Они сидели на соломе и наблюдали за тем, как таял и уходил на запад дневной свет. Запахло едой, Бернардо возобновил свои жалобы, однако убежденности в его голосе поубавилось.

– Зачем нам было сюда добираться? Надо было делать, как я говорил. Но ты-то меня никогда не слушал, никогда. А я говорил, что нам надо было делать. Нам надо было остаться с Гроотом.

– Гроот умер, – ответил Сальвестро, и Бернардо умолк.