Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис (1970)

В конце концов его присутствие за тонкой перегородкой, отделявшей спальню от прихожей, превратилось для меня в пытку. И пока он, укрывшись пальто и подложив локоть под голову, храпел себе в свое удовольствие, словно лежа под каким-нибудь мостом, я глаз не могла сомкнуть. Всякий раз, когда он исчезал, я говорила себе, что больше этого не потерплю, что твердо дам ему это понять. Пыталась наставлять себя на путь истинный. Разве мой дом – ночлежка? Кто-нибудь из моих друзей стал бы терпеть такое? Да и на детей это может плохо повлиять: в нашей прихожей, прямо у них на глазах, валяется какой-то бродяга, от которого разит вином и потом… На самом-то деле детям было наплевать. Посели я у нас слона, они бы нашли его славным, и все тут.

А терпела я его не по доброте душевной, и не из-за ложно понятого чувства долга и уж никак не из симпатии к нему, а только потому, что представляла себе, как он примет свое изгнание – совершенно безропотно, точно так же, как без малейшей благодарности принимал наше гостеприимство. Он ко всему был готов, все мог стерпеть. Избитый полицейскими, избитый клошарами, он появлялся истерзанный, с синяком под глазом, но ничуть не грустный. «Они опять меня поколотили», – объявлял он чуть ли не с торжествующим видом. Он считал себя большим ловкачом, потому что ему удавалось выжить.

Все несчастья сыпались на него якобы из-за отсутствия патента. «Ах, если бы у меня был патент!» – восклицал он с таким видом, как говорят: «Ах, если бы у меня была вера!»

– Но, Роже, неужели нет никакого способа добыть его, этот патент?

– Чтобы получить патент, нужно где-то жить, чтобы где-то жить, нужно иметь деньги, а без патента…

– А если я одолжу вам…

Все деньги он пропивал в забегаловках Центрального рынка, пропивал спокойно, пил – точно сосал грудь, ласково, невинно, полуприкрыв глаза, с лицом младенца-великана. Я видела это собственными глазами как-то утром, когда покупала на рынке овощи. Он допивался до белой горячки. Тогда у него крали деньги и метелки. Как-то вечером, когда у меня в гостях была Дениза Бурде, на которую мне очень хотелось произвести хорошее впечатление, он во время десерта ворвался в столовую, весь обвешанный метелками, с сияющим лицом. И стал гвоздем программы.

Время от времени он ложился в больницу, на неделю, на десять дней. Я навещала его, приносила апельсины. Он лежал чистенький, розовый, свежий, как младенец, с аккуратно подоткнутым одеялом, очень довольный собой. Это были его каникулы, его Ривьера. Он любил обсуждать сравнительные достоинства больниц Кошэн, Труссо, Сальпетриер…

– Вам бы бросить пить, Роже…

– А что мне это даст, можете вы мне сказать?

Нет, этого я сказать ему не могла. Забегаловка, зарешеченные окна полицейских камер, доброта одних людей, грубость других, побои, дармовой суп, неожиданные подачки, койка в больнице – другой жизни он не знал. И что тут можно было поправить?

– Но ведь приступы эти, должно быть, очень мучительные?

– Чудовищные! Кончится тем, что я протяну ноги, говорит доктор…

Он произносил это с лучезарной улыбкой.

– Вас это не пугает?

– А что тут страшного? Одна паршивая минута – и все кончено.

Так он представлял себе и всю свою жизнь: паршивая минута, которую нужно перетерпеть. Думаю, в конце концов эта минута истекла: он вдруг исчез окончательно. Я еще долго потом раздумывала, испытывала ли я к нему симпатию?

Франка