Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь - Рафаэль Сабатини (1932, 1939)

Она встретила сына с восторженной нежностью. Она ни на миг не переставала ждать его. Альфонсо д’Авалос написал ей, что Просперо спасся. Но время шло, и росла тревога за его безопасность. После того как первая радость встречи немного улеглась, мать принялась горько сетовать из-за неудобств, на которые сама себя обрекла.

Когда Просперо поведал ей об унижении, которому подверг его Филиппино, посадив на галеры, она сочла это пустяком в сравнении с лишениями, испытанными ею самой из-за условий, недостойных женщины ее возраста и положения. В конце концов, выпавшее ему было в какой-то степени уделом солдата, превратностью войны. А ее страдания, заунывно причитала она, – итог ее собственных ошибок, ибо она, на беду свою, вышла замуж за слабохарактерного человека и родила сына, который, увы, пошел в отца.

Ее упреки Просперо выслушал в молчании, но возмутился, когда мать начала порочить память отца.

– Я говорю о мертвом лишь то, что могла бы сказать о живом, – совершенно искренне ответила монна Аурелия и напомнила сыну, что принадлежит к числу людей, всегда говорящих то, что думают.

В ответ он заметил, что такие люди редко думают правильно и еще реже придерживаются хорошего мнения о других. Он считает, что они лишь выставляют напоказ злобную прямоту. В продолжение разговора мать сперва яростно ругала всех Дориа, а потом стала бранить Просперо за медлительность в сведении счетов с ними. Напрасно он оправдывался тем, что не было подходящего случая. Энергичный человек, твердый в своих намерениях, – отвечали ему – не ждет удобных случаев: он сам создает их. Но поскольку он наслаждался вольготной жизнью, добавила она с бессердечным эгоизмом, она допускает, что, должно быть, ему ничуть не больно видеть свою мать живущей в изгнании.

Однако, когда настал час разлуки, эта сохранившая остатки былой красоты женщина страстно прижала сына к груди и горько зарыдала, не желая столь быстро расставаться с ним.

Просперо провел с ней всего два дня, и по отъезду его душевные раны саднили еще больнее, чем сразу же после приезда.

Он поехал в Ливорно, чтобы найти корабль, который отвез бы его в Неаполь, прорвав блокаду бухты в одну из темных ночей. Это было нетрудно, поскольку осада велась уже не так рьяно. Лотрек мог бы с бесполезным упорством продолжать ее, но у его отрядов, выкошенных чумой, перекинувшейся из города в его грязную штаб-квартиру, не было сил, чтобы плотно стянуть кольцо окружения. И экипажи венецианских галер, под командованием Ландо охранявших бухту, утратили бдительность, поняв по настроению командира тщетность своих усилий.

В Кастель-Нуово высокий белокурый принц Оранский при встрече с Просперо выказал одновременно и радость, и удивление. Просперо прибыл как нельзя кстати, признал вице-король. Транспортные корабли уже загружались в Пьомбино, а императорский капитан дон Рамон Варгас тайно собирал небольшую эскадру галер, ремонтируя и одновременно укомплектовывая их за неимением рабов наемными гребцами. Пять таких судов уже были готовы и хорошо снаряжены для сопровождения транспортных кораблей. Но не было опытного командира. Дон Рамон не знал моря, и принц вынужден был отклонить его кандидатуру, не найдя пока никого, кому он мог бы доверить это рискованное предводительство. И он предложил его Просперо.

– Если вы сможете прорвать блокаду, – убеждал его принц, – вы поможете императору в Неаполе; на этот раз у нас есть свежие подкрепления, и нам будет легче продержаться до полного духовного разложения французов.