Иные песни - Яцек Дукай (2003)

– Мы вообще знаем немного, – призналась Шулима. – Но движемся от невежества к совершенству через принятие гипотез не иррациональных – но тех, которые в нашем незнании кажутся нам среди прочих простейшими и разумнейшими.

– Но я не принимал никаких гипотез, эстле, – сказал Кристофф: он уже отказался от тона легкого упрямства и дистанцирования, в коем до сего момента велся спор. – Я уверовал.

– Ты имел на это право, он сильно впечатался и многих забрал с собой, никто же не возражает, что был это сильный кратистос. Даже если на самом деле он и умер на том кресте. Но разве это причина, чтобы делать из оного креста символ религии? А приговори его к четвертованию – и умри он так? А? Топорами, пилами, ножами?

– Не понимаешь! – Ньютэ, раздраженный, поднялся и сел снова, дернул себя за бороду, за усы, снова поднялся, снова сел. – Это было искупление! Он умер за наши грехи!

– Ну, это-то уж совершеннейшая чушь! – Амитаче также утратила спокойствие, в голосе ее звучало резкое негодование. – Представь себе подобного короля, владыку абсолютного: вассалы нарушают его законы, вассалы доставляют ему неприятности, но вместо них – он карает собственное дитя. Стоит ли кто-то над ним, навязывает ли законы, устанавливает ли квоту необходимого страдания? Нет, слово короля – всегда приговор окончательный. Тогда какова единственная причина страданий сына? Потому что король этого хотел. Как видно, сие было ему приятно.

Лицо Кристоффа, и так обильно окропленное потом, еще сильнее покраснело, когда он распахнул рот в медвежьем рыке:

– Что за дурное идиотство ты мне —

– Хватит! – прошипела Шулима, с треском сложив веер; рука описала горизонтальную дугу, жест распрямления кероса.

И – чудо – риттер иерусалимский смолк. Выпустил воздух, откинулся в кресле, моментально расслабленный, поводя рассеянным взглядом по противоположной части цирка. Семья Ньютэ глядела на это в молчании, смущенная.

Кристофф через миг вынул из рукава платок, отер лоб.

Когда он снова поднял взгляд на Шулиму, по его лицу уже ничего не удалось бы прочесть.

– Эстле, – склонил он голову.

Та ответила вежливым поворотом веера.

Что это было? – думал тем временем господин Бербелек. Он обменялся с Ихметом удивленными взглядами. Нимрода, ко всему, произошедшее, казалось, еще и позабавило. Может, текнитеса такие вещи и смешат – а может, эта веселость тоже лишь маска – господин Бербелек слишком хорошо помнил ломающий кости и разбивающий мысли мороз Чернокнижника. Кто она, проклятие, такая? С такой морфой она воистину может сгибать под свою волю министров и аристократов. Правда ли Брюге ее дядя, или она просто убедила его с этим соглашаться? И я сам – на самом ли деле тогда захотел пригласить ее на иберийскую виллу? И теперь – вожделею, вожделею, она прекрасна – отважился бы я теперь выступить против нее, сломать форму, задать, например, некий вопрос – крайне неуместный, крайне непосредственный, крайне невежливый – сумел бы или нет?

Не дано было ему узнать. Ибо появились Авель и Алитэ, вернулись, посетив зверинец Аберрато К’Ире, и господин Бербелек начал ритуал знакомства их с семьей Ньютэ, Зайдаром и Амитаче – крайне спокойно, крайне вежливо: эстле Алитэ Лятек фигатера Бербелека, эстос Авель Лятек иос Бербелека.

Они уселись с противоположных сторон, Авель между Луизой и Павлом, Алитэ между Шулимой и Ихметом.

Алитэ в компании оказалась персоной удивительно разговорчивой, описания созданий красивых, странных и уродливых сразу же полились из нее щебечущим словотоком, странным образом она одновременно оставалась и забавной, и изысканной, ребенком и взрослой не по годам.

Господин Бербелек мгновение глядел на нее, смешавшись. Никогда ее не узнаю. Это ли истинная морфа Алитэ-средь-людей? Они – мои дети, но я им – не отец.

Он склонился к Кристоффу.