Отважный юноша на летящей трапеции (сборник) - Уильям Сароян (2012)

Через пружинные двери Пол вернулся к столику в углу, дожидаясь Ламбофа. Смитти с бычьей шеей ходил между карточными столиками и время от времени выкрикивал: «Свободное место для игрока… еще одно место». Пол следил за приходящими и уходящими, они пересчитывали свои пятицентовые монетки, бормоча под нос, как делают играющие на мелочь. Он опять раскрыл книгу и прочитал: небытие, модуляция, сдвиг ударения и ритма. Потом он встал и прошелся по залу, изучая людей и запоминая обрывки речи. «Есть лошадь на седьмом в Латонии, Темное море. Мне нравится Фоксхолл. Вчера было три победителя, но я был на мели. Состояньице».

Щуплый официант-ирландец по прозвищу Алабама разносил кофе по столикам, тупо глядя в никуда и вопрошая: «Сколько сахару?»

Пол стоял в дыму в ожидании Ламбофа. Было почти одиннадцать, а встреча была назначена на пол-одиннадцатого. Пол передал свою пачку сигарет худосочному чахоточному еврею.

– Возьми несколько штук, – предложил он; еврей улыбнулся и спросил у Пола, как дела.

– Гнусно, – сказал Пол.

Еврей простонал и прикурил сигарету.

– Я продаю цветы на улице, – сказал он, – а это незаконно. В субботу вечером меня упекли в каталажку. Только что вышел. Две ночи. Я не мог есть. Я не мог спать. Чувствовал себя как вывалянный в грязи. Вой стоит всю ночь. Ну что плохого в продаже цветов?

– Ничего, – сказал Пол. – Расскажи про тюрьму.

Он проводил его к столику в углу, и еврей сел напротив.

– Это местечко не для нас, – сказал еврей. – Они бросили меня в отстойник с тремя другими. Один был попрошайка. Кто были остальные, не знаю, но такие сволочи! Я не хочу сказать, что это преступники – они сами по себе отбросы. Всю ночь я чувствовал себя запертым с жабами, лягушками, бородавчатыми тварями, держался за дверь и плакал. Мне стыдно. Не так уж часто я плачу, но как же мне было паршиво. А в другой камере… но это совсем уж омерзительно.

– Расскажи, – попросил Пол. – Я никогда не сидел в тюрьме. Расскажи, как там.

– В соседней камере, – сказал еврей, – сидели два гомика. А двое других вели с ними разговоры… ну, шептались, уламывали их, а эти гомики отнекивались, ломались, как шлюхи-дешевки. Я не знал, что люди способны на такое. Я думал, они просто болтают, балагурят. И во всех камерах стоял этот мерзкий гогот. Меня все время тошнило, а сигарет с собой не было.

– Чем тебя кормили? – спросил Пол.

– Похлебкой… помоями…

– А хлебом?

– И хлебом, но я не мог есть. Только хлеб был съедобным, но мне было слишком тошно.

– Ты запомнил, о чем там говорили? Песни распевали?

– Да, – сказал еврей.

– А духовные песни?

– Духовные тоже, с похабными словечками.

– Кто-нибудь молился?

– Я слышал одну только ругань, – сказал еврей.

Пол заметил на противоположном конце медленно идущего Ламбофа с утренней газетой, тот подошел к столу, серьезный, и сел, не говоря ни слова.

– Этот парень только что вышел из тюрьмы, – сказал ему Пол. – Он продает цветы, а они его бросили за решетку в субботу.

Ламбоф посмотрел на еврея и поинтересовался, все ли у него порядке. Ламбофу показалось, что еврею очень нездоровится.

– Мне полегчало, – сказал еврей. – Все ж лучше, чем тюрьма.

– Что думаешь делать? – спросил Ламбоф.

Еврей кашлянул.

– Попытаюсь начать заново. Если поймают, то не знаю, что буду делать – попрошайничать я не могу.

Пол спросил Ламбофа:

– Сколько у нас денег?

– У меня шестьдесят центов, – сказал Ламбоф.

Еврей встал с места.

– Спасибо за сигареты, – сказал он Полу.

– Мы почти на мели, – сказал Пол. – Тебе сгодится четвертак?

Он выгреб мелочь из кармана брюк.

– Спасибо, – сказал еврей. – Я попытаюсь снова. Если они опять ко мне пристанут, сбегу.

Он заспешил в смятении прочь. Ламбоф проводил его взглядом.