Корабли на суше не живут - Артуро Перес-Реверте (2015)

Самое яркое воспоминание связано у меня с одним случаем, и я понятия не имею, почему именно он так запал мне в душу. В то время «купцы» швартовались к торговой пристани, а военные корабли — напротив памятника героям битвы при Кавите[61]. Рядом с привычными взгляду испанскими эсминцами останавливались и залетные гости: американцы Шестого флота, французы, англичане и итальянцы. Они сходили на берег, переговариваясь на еще незнакомых мне языках, — шумные, любопытные и чертовски привлекательные в своих синих или белых форменках, потому что нет никого привлекательнее — так мне, по крайней мере, казалось в те времена, — чем толпа моряков, спускающаяся по трапу и радостно рассыпающаяся по суше. На борту оставались вахтенные и те, кто не получил увольнительной. И мы, портовая братия, приходили туда — поглазеть на корабль и иностранцев.

В тот день у причала стоял американский эсминец, и я восторженно рассматривал его корпус и вооружение. Поблизости болтались трое или четверо молодчиков из тех, о ком никогда не знаешь, кто они такие и чем занимаются: тощие, смуглые, с выдубленной морем и ветром кожей. Они покуривали и обменивались сигналами с облокотившимися на планшир янки. Один из местных вытащил пачку сигарет без фильтра и предложил ближнему к нему матросику. Тот затянулся было — и тут же закашлялся и принялся хлопать себя по груди, таким крепким оказался испанский табак. Потом, улыбнувшись, протянул типу на суше одну из своих. Это была обычная сигарета с фильтром — с мундштуком, как мы тогда говорили. И тут испанец, типичный портовой — в потертом пиджаке, дочерна загорелый и с наколкой на запястье — взял сигарету и сделал то, что буквально врезалось мне в память: прежде чем прикурить, он презрительным и каким-то очень мужским жестом оторвал фильтр от гильзы. Потом сунул сигарету в рот — голова слегка склонена, ладони прикрывают огонек спички — и глубоко затянулся, бесстрастно глядя на американца. «Для барышень», — бросил он. И я, во всей невинности моих двенадцати или тринадцати лет, в коротких школьных штанах и с надкусанным бутербродом в сумке, стоял и восхищенно думал: когда вырасту, в жизни не возьму в рот сигареты с фильтром.

Чесночная вонь

Я редко выбрасываю книги, но тут пришлось сделать исключение из правил. Дул юго-западный бриз, яхта шла под всеми парусами — был один из тех покойных солнечных дней, когда не нужно все время посматривать то на небо, то на анемометр и можно рассесться себе с книгой в руках. Я взял англичанина Дадли Поупа, автора морских романов из эпохи Нельсона, жанр, в котором я как читатель собаку съел. Не зря там, где я сижу, печатая эти строки, прямо у меня над головою, висит в рамочке одно из самых больших моих сокровищ — фотография Патрика О’Брайана и лично им подписанное письмо его испанскому издателю и моему другу Даниэлю Фернандесу, в котором (я имею в виду письмо) маэстро оказал мне честь лестным отзывом.

О’Брайан и его капитан Обри — классик из классиков, и в моей библиотеке писателей-маринистов — к сожалению, у нас в Испании есть только Луис Дельгадо, директор Морского музея Картахены, — он сияет ярче Форестерова Хорнблауэра и Болито Александра Кента. Дадли Поуп с его Рэймиджем занимают последнее место. В свое время его переводил мой друг Мигель Антон, специалист по XVIII веку, и оттого, хотя Поуп, умерший в девяносто седьмом, — самый бездарный из всех авторов моей коллекции, я читал и его тоже, несмотря на малохудожественную прозу, картонных персонажей и чванливое презрение ко всему неанглийскому. В его романах французы жалки, а испанцы трусливы и грязны до такой степени, что во время абордажа между взмахами сабель доблестные англичане ощущают идущую от них чесночную вонь.