Корабли на суше не живут - Артуро Перес-Реверте (2015)

— Было время, когда ничего не стоило его арестовать, — продолжал инспектор. — В середине девяностых, когда он как одержимый бомбил метро и вагоны… Взяли бы его тогда — прибегли бы к старой уловке: раздули бы причиненный ущерб, вчинили бы иск за упущенную по его милости выгоду.

— А в чем был бы прикол?

— А в том, что переквалифицировали бы из административного правонарушения в уголовное… Но взять его не смогли. Он дьявольски увертлив. Очень хладнокровен и очень хорошо подготовлен. Рассказывали, что когда он увлекался поездами или, как у них говорят, «бомбил на трейнах», то готовил свои акции сперва на макетах. И рассчитывал все по секундам. Он уже тогда использовал других райтеров… Человек десять-двенадцать, если акция затевалась массовая. И строил их почти по-военному. Или даже не «почти». Настоящие боевые операции, спланированные до последней запятой.

Он нажал клавишу селектора и попросил свою помощницу принести альбом с фотографиями. Помощница была длинноногая фигуристая блондинка — крашеная, разумеется, — с полицейским значком и пустой кобурой на ремне джинсов, над которым сантиметрах в тридцати начинались сокрушительные анатомические дива. Пачон неизменно доставлял себе удовольствие, заставляя ее пройтись так, чтобы помаячить у меня перед глазами, что делал обычно, когда посетителем его кабинета оказывалось лицо мужского пола. И Мирта — так ее звали — со снисходительным благодушием выполняла эти распоряжения, а когда носила что-нибудь декольтированное, по собственному почину наклонялась над столом больше, чем нужно. Итак, Мирта принесла альбом, одарила меня улыбкой лукавой и сообщнической и под взором Пачона, меланхолически прикованным к качанию ее бедер, вышла из кабинета.

— И вот так — каждый день, — вздохнул Пачон. — Понимаешь ты меня, Лекс?

— Да уж понимаю.

— Тернистой стезей идет служитель закона.

— Да уж вижу.

Инспектор махнул рукой, как бы отгоняя искушение — на безымянном пальце блеснуло обручальное кольцо, — а потом принялся перелистывать страницы альбома. Вагоны, вагоны, вагоны — железнодорожные и метро, — расписанные сверху донизу. Или, как у них, у райтеров, это называется, «end to end», если по горизонтали. А если от крыш до колесных пар, то «top to bottom». У них ведь свой жаргон, не менее богатый лексически, чем у моряков или военных.

— Снайпер вошел в историю в девяносто пятом году, когда изобрел фокус со стоп-краном. — Пачон пухлым пальцем потыкал в фотографии. — Изучал маршруты, обследовал местность, садился в поезд. А когда доезжал туда, где ждали в засаде сообщники, дергал стоп-кран, останавливал поезд, выскакивал и на глазах у пассажиров с пятью-шестью своими приспешниками размалевывал вагон… Потом вместе с ними смывался.

Он перелистывал страницы, указывая на первые вагоны, расписанные Снайпером. Я не могла не признать, что кое-какие граффити заслуживали внимания. Огромные кровавые буквы просто дышали свирепостью.

— Видишь, он всегда тяготел к агрессии, — заметил Пачон. — Даже в стиле. И предпочитал, чтобы его считали вандалом, а не художником.

— Тем не менее это очень хорошо. Начиная с самых первых работ.

— Не спорю.

Я вглядывалась в другие фотографии. Иногда рисунки и тэги сопровождала какая-нибудь надпись. «О райтере вправе судить только райтер», — гласила одна, выведенная на серебристом фоне под рисунком, изображавшим руку с выпачканными кроваво-красной краской пальцами. «Уматывай отсюда», — угрожающе предлагала другая. Рядом с тэгом Снайпера появлялась иногда еще одна подпись: «Крот75», — разобрала я. Совместное творчество. И, вероятно, потому — посредственная работа. Лучшие были выполнены в одиночку и помечены черно-белым значком снайпера. Я отметила, что на них еще не появились зловеще-юмористические мексиканские черепа, которые потом станут его основным мотивом. Все это были ранние работы.