Последние дни Помпеи - Эдвард Бульвер-Литтон (1834)

Пора была ранняя, задолго до полудня, и самая несвоевременность таких занятий лучше всего характеризовала обычную лень и праздность этих трактирных бездельников. Несмотря, однако, на характер дома и его посетителей, в нем не замечалось того убожества и отвратительной нечистоплотности, какой отличаются подобные притоны в современном городе. Веселый нрав помпейцев, вообще всегда старавшихся, по крайней мере, удовлетворять своим внешним чувствам, сказывался в ярких красках, которыми расписаны были стены, в фантастической, не лишенной изящества форме ламп, кубков и самой простой домашней утвари.

– Клянусь Поллуксом! – воскликнул один из гладиаторов, прислонившийся к косяку двери. – Вино, которое ты нам продаешь, старый Силен, способно разжижить лучшую кровь в наших жилах!

С этими словами он хлопнул по спине толстяка соседа.

Человек, с которым так бесцеремонно обращались и в котором, по засученным рукавам, белому переднику, связке ключей и салфетке, заткнутой за пояс, тотчас можно было узнать хозяина таверны, был уже в летах. Он до сих пор сохранил крепкое, атлетическое сложение и смело мог бы выдержать сравнение с окружавшими мускулистыми фигурами, но у него мускулы превратились в жир, щеки оплыли и раздулись, а объемистый, обвислый живот как-то скрадывал широкую, могучую грудь.

– Без грубых шуток со мною, – глухо прорычал атлет-трактирщик, как оскорбленный тигр, – вино мое достаточно хорошо для падали, которая будет скоро валяться в пыли сполиариума[10].

– Чего ты каркаешь, старая ворона! – отвечал гладиатор, презрительно усмехнувшись. – Погоди еще, доживешь до того, что повесишься с досады, когда я выиграю пальмовый венок. А как только я получу кошелек в амфитеатре, что, конечно, случится непременно, я сейчас же дам клятву Геркулесу – навсегда распроститься с тобой и твоим поганым пойлом.

– Послушайте-ка, что говорит этот шут! – воскликнул трактирщик. – Эй, Спор, Нигер, Тетред, он уверяет, будто отобьет у вас кошелек. Каков! Клянусь богами, каждого из ваших мускулов достаточно, чтобы придушить его целиком, или я ничего не смыслю в арене!

– А! – вскочил гладиатор, вспыхнув от ярости. – Наша ланиста может рассказать кое-что другое!

– Что может она сказать против меня, хвастливый Лидон? – проговорил Тетред, нахмурив брови.

– Или против меня, победившего в пятнадцати боях? – спросил великан Нигер, подступая к гладиатору

– Или против меня, – проворчал Спор со сверкающими глазами.

– Потише! – сказал Лидон, скрестив руки и оглядев своих соперников с вызывающим видом. – Скоро настанет час испытания, а до тех пор поберегите свою храбрость.

– И в самом деле! – вмешался хозяин сердито. – И если я пальцем шевельну, чтобы спасти тебя, пусть парки перережут нить моих дней!

– Ты хочешь сказать – веревку, а не нить, – заметил Лидон насмешливо, – вот тебе сестерций на покупку веревки.

Гигант кабатчик схватил протянутую руку и сжал ее, как в тисках, с такой силой, что кровь так и брызнула из-под ногтей его жертвы на одежду присутствующих.

Поднялся дикий хохот.

– Я научу тебя, хвастунишка, разыгрывать со мной македонянина! Ведь я не какой-нибудь слабосильный перс, – было бы тебе известно! Двадцать лет я дрался на арене, не покладая рук. Недаром я получал награды из рук самого эдила в знак победы, недаром мне дали позволение успокоиться на лаврах. Неужели мне теперь выслушивать уроки от мальчишки!