Путь Чёрной молнии - Теущаков Александр Александрович

— Хочу заметить, — продолжал Дрон, — кровью ты заплатил Пархатый за оскорбление Воробья. Ни один из трех обиженных не взял в руки нож и не спросил за свое унижение. Духу не хватило! А сейчас, жить им при всеобщем презрении. Каково? За что, спрашиваю тебя, ты опустил их?

Пархатый попробовал оправдаться:

— Просто они начали поднимать головы, замутилась буза среди мужиков, создалась угроза полного неуважения нас — блатных. Опустили сначала одного, слишком борзого, да видно не поняли, за ним и других опустили. Пацаны, гадом буду, все это для дела, я их предупреждал, а они продолжали буреть, так и до анархии недалеко.

— Пархатый, не тебе одному решать такие вещи, ты ведь с нами даже не посоветовался, — подключился Леха Сибирский, — пусть мужики даже вышли из-под контроля, но всему причиной были твои перегибы. Все помнят, как Колдун жестко наказал Белого, за то, что он самолично опарафинил крепкого мужика. Теперь Белый больничную зону топчет, — закончил Сибирский.

Чувствуя поддержку вора, многие, не страшась последствий со стороны Пархатого, высказались по этому поводу. Мнения разделились. Кое-кто из блатных поддерживал его методы, но основная масса пацанов гнула на то, чтобы наказать Пархатого.

Вор решил немного разрядить накалившуюся атмосферу:

— Братва, после того, как мы выйдем с кичи, тайны от нашей сходки не будет, рано или поздно вся зона узнает о справедливом решении. Но насколько оно будет мудрым, давайте решать без эмоций. Пархатый по разным зонам показал себя нормальным пацаном. Может быть, он и принял недозволенные методы, но в целом, мы ведь не сучьи действия обсуждаем, не косяки его перед ментами.

— Тогда и Ворона надо простить, — подхватил кто-то.

Снова мнения разделились, почти на равное число голосов.

По справедливости вор выслушал всех, и к его удивлению образовалось равное количество голосов: за и против. Последний голос должен принадлежать Воробью, но по правилам, он шел на сходку сопровождающим главного блатного. В отряде он пока был нейтральным пацаном.

Дрон снова заговорил:

— То, что я снимаю Пархатого с паханов отряда — это железно. Кого будем ставить? — Все молча переглядывались. Вторым, после Пархатого был Равиль, и понятное дело — его нет. Нужно выбирать главного. Дрон достал из кармана куртки сложенный вчетверо лист бумаги.

— Короче, пацаны, я через свои каналы прощупал одного кадра, окунувшегося со свободы в нашу зону. О нем отзываются хорошо: косяков за ним нет, парняга перспективный, в тюрьме показал себя на высоте. Родословная у него тоже хоть куда: мать в конце пятидесятых в Хрущевских лагерях срок мотала, пахан по Краслаговским лагерям чист. В зоне он недавно, но держится крепко. Главное душой своей каторжанской, он нам подходит. — Дрон указал пальцем в сторону Сашки Воробьева, — ну что братва, кто меня поддержит? — обратился вор к блатным.

Первым за Сашку сказал Сибирский.

— Я только обеими руками — за!

Затем Васька Симута кинул Сашке слова поддержки и еще несколько пацанов, кто боле менее уже слышал о Воробье. Никто не ожидал от Пархатого, что именно он замолвит за Сашку словечко.

— Пацаны, я оказывается давно с ним знаком по воле, у нас с ним были постоянные рамсы, один раз даже до мусоров дело дошло, но Воробей показал себя «молотком». Если на этой сходке мое слово еще что-то значит, то я с легкостью передаю отряд ему.

— Ну, Воробей, что скажешь? Теперь по праву твое слово остается весомым: таков порядок, — обратился к нему вор.

— Я ему все простил, зла на него не держу, потому говорю открыто: поймет сам свои косяки — значит не потерял себя. Я лично не хочу его наказания. Может мне удастся переговорить с опущенными мужиками, и с остальными в отряде, чтобы погасить их гнев.