Капут - Курцио Малапарте (1944)

В сущности, де Фокса не было дела ни до лунок, ни до готических соборов. Он был убежденным католиком, хоть и на испанский манер: достаточно сказать, что религиозные вопросы он рассматривал как свои собственные и отстаивал перед лицом Церкви и в вопросе католического сознания свободу духа, исповедовал знаменитую испанскую дерзость, ничего общего не имевшую со свободой духа Вольтера. Таким же было его отношение к любому политическому и социальному вопросу и к любой проблеме искусства. Он был фалангистом в той же мере, в какой любой испанец является коммунистом или анархистом – в сугубо католической. Де Фокса называл это «стоять спиной к стене». Всякий испанец – свободный человек, но стоящий спиной к стене: высокой, гладкой, непреодолимой католической стене, стене теологической, которая и есть стена старой Испании, она же стенка, к которой ставят людей (анархистов, республиканцев, монархистов, фашистов, коммунистов) карательные отряды, та самая стенка, перед которой совершаются аутодафе и теологические диспуты. Хоть он и был представителем франкистской Испании в Финляндии (Юбер Герен, посол Франции Петена, называл де Фокса «послом вишистской Испании»), это не мешало ему презрительно высмеивать Франко и его революцию. Де Фокса принадлежал к молодому испанскому поколению, пытавшемуся подвести под марксизм феодальный, католический фундамент и, как он сам говорил, сдобрить ленинизм теологией, примирить традиционную католическую Испанию с молодой пролетарской Европой. А теперь он сам смеялся над откровенными иллюзиями собственного поколения и провалом этой трагической и смехотворной попытки.

Когда он говорил об испанской гражданской войне, я думал, что свободно устремленное сознание привело его к пониманию противоречий в собственных рассуждениях, к признанию законности и истинности политических, моральных и интеллектуальных позиций противников Франко, как это было в тот вечер, когда он говорил о президенте Испанской Республики Асанье и о его «тайном дневнике», в котором тот день за днем и час за часом отмечал и комментировал все самые незначительные, мельчайшие подробности революционных событий и гражданской войны: цвет неба каждого часа и дня, журчание фонтана, шум ветра в листве деревьев, эхо стрельбы на соседней улице; бледность, наглость, жалость, боязнь, цинизм, предательство, притворство; эгоизм епископов, генералов, политиков, придворных, знати, профсоюзных вожаков, испанских грандов, анархистов, приходящих с советами, просьбами, предложениями, соглашениями, предательством и продажностью. Конечно, «тайный дневник» Асаньи, на который Франко наложил руку, не публиковался, но и не был уничтожен. Де Фокса прочел его, он говорил о нем как о чрезвычайном документе, где президент явился необычно отстраненным от событий и людей, одиноким в чистом, отвлеченном пространстве человеком. Но иногда де Фокса оказывался странным образом неуверенным в отношении самых простых вопросов, которые в глубине своего католического сознания он считал давно и определенно для себя решенными, как это случилось в Белоострове под Ленинградом.

Несколькими днями раньше в Святую пятницу мы с де Фокса оказались в окопах Белоострова. В пятистах метрах за колючей проволокой и двойной линией советских окопов и дотов мы увидели двух русских солдат, открыто шагавших в ногу вдоль опушки леса, они несли на плечах еловое бревно. Балансируя руками, они шли по снегу с некоторой бравадой. Это были два сибиряка высокого роста в серых каракулевых надвинутых на лоб шапках, длинных до пят шинелях песочного цвета и с винтовкой за плечом; они казались гигантами, увеличенными ослепляющим, насыщенным солнцем снегом. Полковник Лукандер обратился к де Фокса:

– Господин посол, не хотите ли, я прикажу выпустить пару снарядов по тем двум?

Упакованный в маскхалат де Фокса, посмотрел на полковника из-под капюшона: