Капут - Курцио Малапарте (1944)

– En bon catholique, et en bon Espagnol, je serais prêt à accepter Marx et Lénine si, au lieu de devoir partager leurs théories sociales et politiques, je pouvais les adorer comme des saints[183], – говорил де Фокса.

– Rien ne vous empêche de les adorer comme des saintes, – отвечал Вестманн, – Vous vous mettriez bien à genoux devant un Roi d’Espagne. Pourquoi ne pourrait-on pas être communiste par droit divin?[184]

– C’est bien là l’idéal de l’Espagne de Franco[185], – отвечал, смеясь, де Фокса. Когда мы встали из-за стола, была уже поздняя ночь. Мы сидели в библиотеке в кожаных креслах перед выходящими в порт большими окнами и следили за полетом чаек вокруг вмурованных в лед пароходов. Снежный отблеск бился в стекло холодным, мягким крылом морской птицы. Я наблюдал за Вестманном, который легко и бесшумно, как прозрачная тень, двигался в призрачном свете. Его светлые голубые глаза походили на стеклянные белые глаза античных статуй, серебряные волосы обрамляли лоб как оклад византийской иконы, у него был прямой, тонкий нос, узкие бледные губы, несколько усталые, маленькие руки с длинными, худыми пальцами, отполированными вековыми прикосновениями к коже поводьев и седел, шкуре лошадей и породистых собак, к фарфору и ценным тканям, бокалам древней балтийской посуды и к трубкам Лиллехаммера и Данхилла. Сколько белоснежных горизонтов, водных просторов, бескрайних лесов в этих голубых глазах северного человека! Какая высокая ясная тоска в светлых, почти белых глазах, благородная древняя печаль современного мира, осознающего свою гибель. А сколько одиночества в этом бледном лбу!

Некая прозрачность была в нем: руки, касающиеся бутылок с портвейном и виски и стаканов из сверкающего хрусталя, казалось, растворялись в воздухе, такими легкими и бесплотными делал их призрачный снежный отсвет. Он двигался по комнате как тень, как добрый призрак: движения мягко огибали поверхность мебели, бокалов, бутылок, спинок кожаных кресел. Запах портвейна и виски смешивался с тонким ароматом английского табака, с древним, усталым запахом кожи и скупым запахом моря. Но вот с площади донесся странный звук, горестный, изнемогающий голос. Мы вышли на балкон. На первый взгляд площадь казалась пустой. Перед нами простиралось заледеневшее море, и сквозь хрупкую снежную белизну проглядывали неясные очертания островка шведского яхт-клуба, островов архипелага, дальше – старая крепость Суоменлинна, резко врезавшаяся в ледяной горизонт. Взгляд цеплялся за холм с Обсерваторией, за деревья Бруннспаркена с нагими, поблескивающими изморосью ветвями. Хриплый стон, поднимавшийся с площади, звучал подавленным криком, криком боли, в котором олений рев переходил в ржание умирающей лошади.

– Проклятая culebra! – воскликнул де Фокса в суеверном ужасе.

Привыкнув к ослепляющему блеску снега, мы различили, как нам показалось, темное пятно на портовом причале, расплывшееся очертание, оно медленно двигалось. Мы вышли на площадь и подошли к нему. При нашем появлении пятно издало громкий стон и, задыхаясь, смолкло.

Лось. Прекрасный лось с крупными рогами, торчащими как ветви зимнего дерева на широком, округлом лбу под красноватой шерстью, густой и короткой. Большой черный глаз, бездонный влажный глаз, в котором светилась блестящая слеза. Раненый лось со сломанной ногой. Наверное, он упал, прыгая через трещины, зияющие в мраморе заледеневшего моря. Он пришел из Эстонии через ледяную пустыню Финского залива или с острова Аланд, может, с берегов Ботнического залива или с побережья Карелии. Привлеченный запахом жилья и теплым человеческим духом, зверь дотащился до причала и лежал теперь на снегу, тяжело дыша и глядя на нас бездонным влажным глазом.