Капут - Курцио Малапарте (1944)

– …и глазом не повел. Слегка покраснел и сказал: «Heil Hitler!» В то утро он, как обычно, председательствовал в Министерстве иностранных дел на пресс-конференции с представителями иностранной прессы. Выглядел он совершенно благополучно. На похоронах Джузеппины не было ни одной немецкой женщины, не было даже жен коллег посла фон Штума. Похоронная процессия была небольшой: группа итальянских рабочих из организации Тодта, несколько берлинских итальянцев и служащих итальянского посольства. Джузеппина оказалась недостойной быть оплаканной немецкими женщинами. Жены немецких дипломатов гордятся страданиями, нищетой и лишениями своего народа. Немецкие жены немецких дипломатов не выбрасываются из окон и не кончают жизнь самоубийством. Heil Hitler! Посол барон фон Штум шел в похоронной процессии в мундире гитлеровского дипломата, время от времени он подозрительно оглядывался и краснел. Он стыдился, что его жене (ах! жене итальянке) не хватило сил выдержать страдания немецкого народа.

– Parfois j’ai honte d’être femme[341], – тихо сказала Луиза.

– Почему, Луиза? Давайте я расскажу вам историю о девушках из городка Сороки, который стоит на реке Днестр, что в Бессарабии.

Это были несчастные еврейские девушки, они прятались от немцев в лесах и полях. В полях зерновых и в бессарабских лесах между Бельцами и Сороками было много еврейских девушек, которые очень боялись немцев, боялись попасть им в лапы.

Их не пугали немецкие лица, лающие хриплые голоса, голубые глаза, тяжелая, размашистая поступь, но их пугали немецкие руки. Они не боялись их арийских шевелюр и автоматов: они боялись их рук. Когда колонна немецких солдат появлялась на дороге, еврейские девушки, прятавшиеся в полях и в лесах среди акаций и берез, дрожали от страха, и, если одна из них начинала плакать или кричать, подруги затыкали ей рот ладошкой или пуком соломы. Бедняжка продолжала кричать и отбиваться, боясь попасть в немецкие лапы, она уже ощущала под своей одеждой цепкие мерзкие руки, чувствовала, как железные пальцы проникает в ее тайную плоть. Еврейские девушки прятались в полях, растянувшись в борозде среди пшеничных стеблей, в лесу из теплых золотистых растений, и замирали, чтобы не шевелить колосья. Если в безветренную погоду немцы замечали шевеление хлебной нивы, они кричали: «Achtung! Партизаны!» – и выпускали автоматные очереди по пшеничному золоту. Еврейские девушки соломой затыкали раненым подругам рты, чтобы те не кричали, умоляли молчать, упершись коленом в грудь, прижимали их к земле, зажимали горло одеревеневшими от страха пальцами, только бы те не кричали.

Им было по восемнадцать-двадцать лет, они были молоды и красивы, а уродицы и калеки оставались сидеть взаперти в домах бессарабских гетто и, подняв занавеску, смотрели на проходящих немецких солдат и дрожали от страха. Может, не только страх, но что-то еще вызывало дрожь в тех бедных горбатых, хромых и увечных девушек со следами золотухи, или оспы, или экземы. Они дрожали от страха, поднимая занавески, чтобы посмотреть на идущих мимо немцев, испуганно отшатывались от их случайного взгляда, нечаянного жеста или слова и, смеясь, краснея и покрываясь испариной, перебегали, хромая и наталкиваясь одна на другую, к другому окну в темной комнате, чтобы увидеть уже свернувших за поворот немецких вояк.

Прятавшиеся в полях и лесах девушки испуганно бледнели, услышав шум моторов, стук лошадиных копыт или шум колес на дорогах, ведущих из Бельц через Сороки и дальше через Днестр на Украину. Они жили, как дикие животные, питаясь тем скудным провиантом, который удавалось добыть у крестьян: куском хлеба или мамалыгой, крохами брынзы. Иногда перед закатом немцы выходили на полевую охоту на еврейских девушек. Они расходились, как растопыренные пальцы огромной руки, они прочесывали пшеничные поля и перекликались молодыми хрипловатыми голосами: «Курт! Фриц! Карл!» – так охотники в загоне прочесывают вересковую пустошь, чтоб поднять куропаток или перепелок.