Капут - Курцио Малапарте (1944)

Мы зашли в просторный загон. Против холодного сильного света, скользящего по траве, перед моими глазами вырисовались ни на что не похожие чудесные заросли: тысячи и тысячи рогов северного оленя, где сложенные в фантастическом переплетении в огромные кучи, где в кучи поменьше, местами одинокие, как костяные кустики. Легкая плесень зеленого, желтого, пурпурного цвета покрывала самые старые рога. Было много рогов молодых, еще мягких, едва покрытых жесткой роговой оболочкой. Одни широкие и плоские с правильными ответвлениями, другие в форме ножа, похожие на стальные клинки, торчащие из земли. У ограды были свалены в кучу тысячи и тысячи оленьих черепов в форме ахейского шлема, с пустыми треугольными глазницами в твердой лобной кости, белой и гладкой. Все эти рога напоминали стальное снаряжение павших на поле брани воинов. Ронсеваль животных. Но не было следов борьбы: кругом порядок, покой и высокая торжественная тишина. Только легкий ветерок пробегал по лугу, травинки подрагивали между неподвижными костяными ветвями этих удивительных зарослей.

Осенью встревоженные и ведомые инстинктом и тайным призывом стада оленей пересекают огромные расстояния и приходят к своим диким Голгофам, где их ждут лапландские пастухи, сидящие на корточках в «шапке четырех ветров», nelyäntuulen lakki, отброшенной назад на затылок, с коротким пуукко, сверкающим в маленькой руке. (Чудесна хрупкость и малость рук лапландцев. Это самые маленькие и хрупкие руки в мире. Чудесное, достойное удивления, очень тонкое устройство, но сработанное из очень прочной стали. Тонкие, терпеливые и хваткие пальцы, точные, как захват часовщика из Шо-де-Фона или гранильщика алмазов из Амстердама.) Олени покорно и кротко подставляют яремную жилу под смертельное лезвие финского ножа и умирают без крика, с патетической безнадежной покорностью.

– Как Христос, – говорит Курт Франц.

Трава в загоне растет жирная, она полита оленьей кровью. Но кончики некоторых кустарников будто обожжены большим пламенем, может, это жар и огонь самой крови красит их в красное и обжигает.

– Нет, это не кровь, – говорит Курт Франц, – кровь не обжигает.

– Я видел, как одна только капля крови сжигает целые города, – говорю я.

– Мне делается противно при виде крови, – говорит Курт Франц, проводя рукой по лбу с розовыми, чесоточными залысинами. – Кровь – грязная штука. Она пачкает все, чего касается. Блевотина и кровь – это две вещи, от которых мне противно.

Он сжимает в беззубом рту мундштук своей «Лиллехаммер», иногда вынимает трубку и зло сплевывает на землю. Пока мы идем по поселку, две старые лапландки с порога своего дома следят за нами взглядом, поворачивая в нашу сторону свои желтые морщинистые головы. Они сидят на корточках и курят гипсовые трубки, сложа руки на коленях. Идет легкий дождь, большая птица летит низко над кронами сосен, изредка издавая хриплый однотонный крик.

У гостиницы генерал фон Хойнерт готовился к рыбной ловле. На нем были высокие до середины бедра лапландские сапоги из оленьей кожи, на руках – длинные до локтей перчатки на собачьем меху, сам он был закутан в широкую сетку от комаров и теперь стоял и ждал, когда его подручный лапландец Пекка закончит укладывать снасти в мешки. Генерал фон Хойнерт был в полном боевом снаряжении (лоб закрыт стальной каской, большой маузер на ремне), он опирался на длинное удилище, как немецкий копейщик на свое копье. Время от времени он бросал пару слов стоящему рядом капитану Alpenjäger, маленькому, коренастому, седовласому тирольскому горцу, розовощекому и смешливому. На почтительной дистанции за генералом стоял по стойке смирно Георг Бендаш, тоже экипированный, вооруженный и весь закутанный в сетку. Он кивнул мне, и по движениям губ я понял, что он произнес несколько отборных берлинских ругательств.

– На этот раз, – сказал генерал фон Хойнерт, обращаясь ко мне, – победа у меня в кармане.

– Ну, раньше вам не очень-то везло, – сказал я.