— Очень хорошо, что вы все это узнали, — заявил Игнатьев, — так как теперь вам легче будет понять, какую роль я отвожу для вас в предстоящих событиях. И для роли этой вы подходите просто идеально. Мне многое известно про вас, Флэшмен, столь многое, что вы, честное слово, будете изумлены моей осведомленностью. Собирать информацию — вот в чем наша политика, и я сомневаюсь, — продолжал этот самодовольный ублюдок, — что какая-нибудь другая страна Европы способна похвастать столь же объемистыми секретными досье, как у нас. Особое мое внимание привлекла ваша деятельность в Афганистане четырнадцать лет тому назад: работа с такими агентами, как Бернс[82] и Поттинджер,[83] миссии к гильзаям и другим племенам. Мне известно даже про подвиг, принесший вам экстравагантное прозвище Кровавое Копье, и про ваши взаимоотношения с Мухаммедом Акбар-Ханом, и про то, как вы в одиночку пережили катастрофу, постигшую британскою армию.[84] Ту самую катастрофу, в которой, смею вас уверить, наша разведывательная служба сыграла далеко не последнюю роль.

Как бы испуган и потрясен я ни был, часть моего разума работала, сделав определенные выводы. Господин Игнатьев мог быть дьявольски опасным и умным противником, но ему был не чужд, по крайней мере, один недостаток молодости: он был тщеславен, как наши итонские аристократы, и по этой причине впал в непростительный для дипломата грех — многословие.

— Из этого следует, — подытожил капитан, — что вы можете оказаться нам полезным в Афганистане. Было бы неплохо, когда наша армия войдет туда, иметь при себе английского офицера — небезызвестного в той стране, — который будет убеждать вождей племен, что закат британского могущества неизбежен, и в их собственных интересах лучше присоединиться к походу на Индию. Сильно убеждать их не придется, но все равно, ваше предательство произведет выгодное для нас впечатление.

Я знал, что вопреки внешнему безразличию, он наслаждается ситуацией — об этом говорила манера попыхивать сигаретой и блеск его пятнистых глаз.

— Не исключено, конечно, что вы предпочтете смерть — возможно, даже от кнута — предательству. Я в этом сомневаюсь, хотя материалы досье говорят обратное: что вы человек храбрый до безрассудства, доказавший свою доблесть и наделенный тонким умом. Мои собственные наблюдения противоречат этому портрету. Мне сдается, вы слеплены вовсе не из героического теста. Впрочем, возможно, я ошибаюсь. По крайней мере, ваше поведение под Балаклавой, о коем мне сообщали непосредственные очевидцы, говорит в пользу досье. Но это не важно. Если по прибытии с нашей армией в Афганистан вы откажетесь заниматься тем, что католические священники называют словом «пропаганда», мы посмотрим, какие выгоды можно извлечь, показывая вас по пути следования голым в железной клетке. Наказание кнутом состоится по прибытии на индийскую землю.

Он все здорово изложил, этот хладнокровный московитский ублюдок, и был весьма доволен собой. Игнатьев покрутил меж пальцев новую сигарету, пытаясь сообразить, какую еще неприятную деталь забыл мне сообщить, но, не придя ни к чему, вызвал казаков из охраны.

— Этот человек, — говорит, — опасный преступник. Немедленно заковать ему руки и ноги, ключи выбросить. Завтра он поедет с нами в Ростов, и если, будучи на вашем попечении, он сбежит или умрет, — Игнатьев сделал паузу, потом продолжил, совершенно ровным тоном, будто отдавал самое обычное приказание, — вы будете забиты кнутом до смерти. И ваши семьи тоже. Уведите.