Флэшмен на острие удара - Джордж Макдоналд Фрейзер (1973)

— Очень на это рассчитываю! — вмешивается Нолан. — Да неужто ему больше думать не о чем? Сейчас они с Луканом на пару упустили великолепный шанс, но когда Билли надоест потчевать английскую публику байками о том, как бесподобная Гвардия и бравые каледонцы обратили московитские орды в бегство остриями своих штыков…

— Интересно, — говорит Билли, подмигнув мне. — Мне нравится, Лью, продолжай — это вдохновляет.

— Ах, этот старый дурак воображает себя новым Веллингтоном, — заявляет Лью. — Ага, можешь смеяться, Рассел, но почему бы тебе не передать своим читателям мои слова про Лукана? Вот увидишь — их это заведет!

Этот разговор несколько взбодрил меня: важно то, что думает и пишет Рассел, а ему и в голову не придет упоминать в репортажах для «Таймс» имя Вилли. Позже мне пришлось услышать, как Раглан коснулся того случая, во время совещания генералов, и Кардиган — грязная свинья — как бы невзначай обронил, что удивлен назначением в качестве телохранителя принца простого ординарца. Но Лукан возразил ему, заявив, что только дурак может обвинить Флэшмена в смерти другого штабного офицера, а де Ласи Эванс заявил, что Раглан должен радоваться, потеряв Вилли, а не меня. Даже среди генералов встречаются толковые парни.

Прав оказался и Нолан: Раглану и остальным после Альмы хватало забот и без меня. Умные люди стояли за стремительный бросок на Севастополь, находившийся в каких-то двадцати милях, и, располагая отличной кавалерией, мы без труда могли овладеть им. Но лягушатники расквакались, как сильно они устали и измотаны, и время было упущено, а русаки тем временем успели запереть дверь на засов.

Что еще хуже, бойня на Альме и холера страшно ослабили нашу армию, транспорта не было, и к моменту, когда мы дохромали до Севастополя, нам не хватило бы сил ограбить даже курятник. Но осада должна была состояться, и вот Раглан, выглядевший с каждым днем все хуже и хуже, заставлял себя излучать веселье и энтузиазм, вопреки тому, что армия таяла, зима приближалась, а лягушатники все громче подавали голос. Ах, он был человеком храбрым, решительным и готовым преодолевать любые трудности — худшего сорта полководца и придумать нельзя. Я предпочитаю видеть во главе умного труса (вот почему, разумеется, из меня самого получился такой чертовски отличный генерал).

Итак, осада началась; французы и мы расположились на грязном, заливаемом дождями и изрытом буераками плато перед Севастополем — худшее место на всем свете, где не было настоящего жилья за исключением нескольких жалких хижин и палаток, и все припасы везли за добрых восемь миль из Балаклавы, что на побережье. Вскоре весь лагерь и дорога к нему превратились в сплошное зловонное болото, все до единого воняли дерьмом и выглядели соответственно, рационы урезались, работа по подготовке осады была страшно утомительной (по крайней мере, для солдат), и вся бравада, накопившаяся после Альмы, быстро слетела с армии, смытая дождем и вымороженная ночными холодами. Вскоре половина из нас страдала вшами, другая же мучилась от лихорадки, дизентерии или холеры — иногда от всех трех разом. Как сказал один остряк: зачем ехать на отдых в Брайтон, если есть солнечный Севастополь?