Флэшмен на острие удара - Джордж Макдоналд Фрейзер (1973)

Не знаю, сколько я стоял, скорчившись, глядя на него окаменевшим взором. Надо мной бесновался стреляющий и вопящий ад: битва перевалила за гребень, и мне было страшно. Даже за пожизненный пенсион я не согласился бы снова попасть в него, но, заставляя себя поглядеть на то, что осталось от Вилли, я вслух причитал: «Господи, что скажет Раглан? Я потерял Вилли: боже мой, что они скажут?» И я начал ругаться и оплакивать — не Вилли, а свои глупость и невезение, приведшие меня на эту бойню и убившие этого безмозглого юнца, этого мечтательного князька, вообразившего войну развлечением, жизнь которого была поручена моему попечению. Боже милостивый, его гибель поставит крест на мне! Так я рыдал и проклинал все, склоняясь над его телом.

— Из всех ужасных картин, увиденных мной сегодня, ни одна так не ранила мое сердце, как эта, — говорил Эйри Раглану, когда описывал, как нашел меня над телом Вилли у берега Альмы. — Бедняга Флэшмен! Не сомневаюсь: сердце его разбито. Видеть этого храбрейшего бойца из числа ваших штабных, офицера, чья отвага вошла в пословицу, рыдающим словно дитя над телом павшего товарища — жуткое зрелище. Знаю: он сто раз отдал бы собственную жизнь, лишь бы спасти этого ребенка.

Я слушал, находясь с наружной стороны палатки, погруженный, как вы понимаете, в беспросветную печаль. «Отлично, — думаю, — все не так уж плохо: оказывается, распущенные из-за страха и отчаяния нюни могут сойти за благородные слезы храбреца. Раглану не в чем обвинить меня: не я же пристрелил юного идиота, и как мне было удержать оного от желания пожертвовать жизнью? В конце концов, Раглан одержал победу, способную его утешить, и гибель даже коронованного ординарца вряд ли способна омрачить ее». Вы так думаете? Так вы ошиблись.

Когда я наконец предстал перед ним — весь в пыли, истерзанный ужасом, и изо всех сил стараясь выразить раскаяние, что было несложно, — он был вне себя от горя.

— Ну, — говорит он, и голос его был мрачным, как заупокойный звон, — что вы скажете Ее Величеству?

— Милорд, — начинаю я, — мне так жаль, но нет моей вины…

Он вскидывает единственную руку.

— Разговор не о вине, Флэшмен. На вас был возложен священный долг. Вам было поручено — непосредственно вашим повелителем — заботиться о сохранении этой бесценной жизни. И вы, к несчастью, не справились. Я снова задаю вопрос: что скажете вы королеве?

Только такой беспробудный дурак, как Раглан, мог задать подобный вопрос, но мне оставалось только выкручиваться как смогу.

— Что мог я сделать, милорд? Вы послали меня за пушками, и…

— И вы вернулись. После чего первой вашей мыслью должно было стать исполнение вашего священного поручения. И что же вы скажете, сэр? Я сам посреди битвы успел напомнить вам, где вам указывает быть честь. Но вы заколебались, я видел, и…

— Милорд! — кричу я возмущенно. — Это несправедливо. Я не вполне понял в этом шуме, что значит ваш приказ, я…

— Неужели вам необходимо понимать? — говорит он с дрожью в голосе. — Я не ставлю под сомнение вашу храбрость, Флэшмен, она бесспорна, — (только не для меня, думаю я про себя). — Но мне не остается иного выбора, как обвинить вас, хоть это и тяготит меня, — в небрежении тем, что… на что инстинкт обязан был указать как на ваш первейший долг — не передо мной, не перед армией даже, а перед тем бедным мальчиком, чье обезображенное тело лежит сейчас в лазарете. Душа его, можете мне поверить, покоится с миром.

Он подошел ко мне, и в глазах у него стояли слезы. Сентиментальный старый лицемер.

— Догадываюсь о вашей скорби: она тронула не только Эйри, но и меня самого. И я охотно верю, что вы тоже хотели бы сыскать себе почетную могилу на поле брани, как и Вильгельм Целльский. Возможно, лучше бы так и случилось.