Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

– Он никого не убил, – успокоила бабушка своего племянника. То ли от жары, то ли от волнения на щеках у нее заиграл румянец, и старуха показалась мне даже красивой.

– У каждого из нас своя тюрьма, – произнес Элиазар. – Он помолчал, поскреб в затылке и добавил: – Вы, наверно, проголодались?

К ужину Мириам сварила рыбу. Мы с Пранасом пожевали немного, встали из-за стола и шмыгнули на улицу.

– А деньги когда? – в упор спросил Пранас.

– Какие деньги?

– За щуку… за лещей… – сказал он и убежал.

…К вечеру Пранас все-таки пришел. Мы лежали рядом на дерюге под летучими мышами. Мыши перелетали с балки на балку, шурша крыльями.

На чердаке было темно, как в преисподней. Едва светилось затянутое паутиной оконце, за которым виднелся лоскут летнего неба, усеянный крупными, как яблоки, звездами.

– Мамка, наверно, с ума сходит, – сказал Пранас.

– Догадается, – утешил я его.

– Винцас ей скажет. Винцас видел меня на станции.

Я замолк и уставился в оконце, отыскивая на лоскутке неба свою звезду. Но ее там не было.

– Домой я все равно не вернусь, – пригрозил кому-то в темноте Пранас. – Наймусь куда-нибудь на работу. Отец в двенадцать лет с фабрики первую получку принес.

– И ты будешь столяром? – Почему-то мне не спалось.

– Не, – Пранас зевнул. – Я буду полицейским.

– Ого! – удивился я. – Для полицейского у тебя роста не хватает.

– А я подрасту.

– А зачем тебе быть полицейским?

– Меня тогда никто не арестует. А я смогу! Приеду в местечко и уведу, например, тебя.

– За что?

– Придумаю. Полицейскому хорошо. Его все уважают и боятся.

– А меня возьмут?

– Нет, конечно. Ты в полицейские не годишься.

– Почему?

– Сам знаешь.

– Некрещеный?

– Ага.

– А зачем полицейскому быть крещеным? Он должен быть злой.

– Полицейский должен быть злой и крещеный, – заявил Пранас.

– Давай спать, – предложил я.

– Давай.

Летучие мыши, и те притихли.

Я повернулся на бок, уткнулся в дерюгу и заснул.

Мне снилось, будто я стал полицейским. Хожу по местечку в мундире с погонами, с блестящими пуговицами и всех арестовываю. Прихожу к бабушке и надеваю ей на руки наручники.

– За что, Даниил? – спрашивает старуха.

– За гусей. За деда.

Вслед за старухой забираю парикмахера Дамского, потом господина аптекаря, лавочника, его дочь Суламифь и ее урода жениха. Обыскиваю каждого и сажаю на хлеб и воду…

Ночью прошел дождь – летний, щедрый, суматошный. По Мельничной улице текли теплые и шумливые, цвета горохового супа, ручьи, а редкие деревья, умытые, как в праздник, с отяжелевшими от капель листьями, возносили свои верхушки к небу, благодаря его за долгожданную щедрость.

Воздух был свеж, и эта свежесть передавалась всему: и мыслям, и крышам, и хлебу.

Мы наспех позавтракали чем Бог послал, съели остаток рыбы (Элиазар сдержал слово и отсчитал Пранасу два лита). О гусе бабушка даже не заикнулась. Гусь предназначался моему отцу, а наши желудки, не измученные тюремными харчами, ее не волновали. Да и я сам не притронулся бы к гусю, если бы она даже предложила: отец мне был не менее дорог, чем ей.

После завтрака Элиазар сказал:

– Мне самому сходить к стряпчему или вместе пойдем?

– Вместе пойдем. Если уж платить деньги, то хоть знать, кому платишь.