Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

– Здравствуйте, – почтительно поздоровалась с бабушкой тетка Тересе.

– Здравствуй, – сказала бабушка, смахивая с лица прилипший пух. – Даниил, тебе нечего тут делать.

– Я на солнышке погреюсь, – попросил я.

– В другой раз погреешься, – пробурчала бабушка. – На твой век солнышка хватит.

Гневить ее было опасно. Пока она смахивала с лица всех нас кормивший пух, я юркнул за колодец и притаился. Отсюда мне было хорошо видно печальное лицо Тересе.

– У меня к вам просьба, – тихо сказала Тересе, и я насторожился.

– Проси, – разрешила бабушка. Я не видел ее лица, да у меня и не было ни малейшего желания его увидеть. Я, слава богу, на него насмотрелся – ничего доброго оно мне не сулило.

– Вы, кажется, едете с внуком в город? – Тересе умела говорить по-нашему.

– Да.

Ветер доносил до меня голос бабушки и пушинки. Он уносил их куда-то вверх, к облакам и птицам, которых никому – ни бабушке, ни самому дьяволу – не удастся ощипать.

– В тюрьму?

– Да.

– Ихние камеры, оказывается, рядом. – Тетка Тересе заложила за спину руки, чтобы бабушка не видела, как они дрожат. – Вот я и подумала, раз в город едете, может, не откажетесь… посылочку…

– Я бы ему не посылочку послала, – вспылила бабушка. – Оставил тебя брюхатую, а сам себе отдыхает.

– Не отдыхают они там, – робко заступилась за мужа тетка Тересе. – Сами посудите, какой за решеткой отдых?

– Отдых! – воскликнула бабушка с такой силой, что на помощь прибежал наш петух, застыл рядом и впился в нее сизым и плутоватым оком. – Кто работает, тот за решеткой не сидит. Ты сидишь? Я сижу? Бездельники! Уж если их матери ничему не научили, то тюрьмы и подавно не научат.

Тетка Тересе стояла растерянная. Из-под ситцевого платья выпирал живот. Казалось, она спрятала там большой кочан капусты. Ветер трепал ее рыжие, выгоревшие на солнце волосы.

– Может, все-таки не откажете в любезности? – с отчаянием повторила Тересе и откинула со лба упавшую рыжую прядку.

– Только знай: свинины я не повезу!

– Я и не положу, – заверила тетка Тересе. – Можете быть спокойны.

– Я Даниила пришлю, – сказала бабушка.

– Премного благодарна, – встрепенулась Тересе. – Может, вам постирать чего… или полы помыть…

– Я, слава богу, сама пока и мою и стираю, – застрекотала бабушка. – Ты лучше постарайся девку родить… Девки по тюрьмам не сидят… Девки старуху мать на решетку не променяют… Будь они трижды прокляты, наши сыновья!

Тересе подавленно молчала. Она не ждала от старухи такой вспышки гнева и не знала, оставаться ей или уходить.

– Ты знаешь, зачем я к своему еду? – уставилась на жену столяра бабушка.

– Не знаю, – извинилась тетка Тересе.

– Я ему не повезу ни мацы, ни свинины. Полный рог слюней – и только, и плюну в его бесстыжие глаза! Твой небось тоже говорил: мы за справедливость, за другую жизнь… А может, мне не надо никакой справедливости? Может, мне начхать на другую жизнь?

Мне хотелось выскочить из своего укрытия и плюнуть в сторону бабушки, но я стеснялся тетки Тересе и боялся остаться дома.

Мою радость по поводу поездки в город вдруг омрачило непонятное чувство вины перед отцом, перед теткой Тересе, перед гусями и кошкой, перед всей землей, на которой не будет ни другой жизни, ни справедливости. Я не шибко понимал, что такое справедливость и что такое другая жизнь, но меня нередко тревожило смутное сознание своей беспомощности. Мне казалось, что так и должно быть, что так пребудет вечно, и я привыкал к своей тоске и беспомощности, как к своему двору, улице, речке, катившей свои чистые и ленивые воды.

– Когда же вы собираетесь поехать? – отважилась перебить бабушку Тересе.

– Бог даст, в воскресенье, – сказала бабушка и зашагала к дому, к неощипанному гусю, ко мне и деду, колдовавшему над карманными часами парикмахера Дамского, которые он чинил даром, – почти никто не приносил ему в починку часы за деньги.