Укрощение королевы - Филиппа Грегори (2015)

Я не ищу никого глазами, и я не ищу Томаса. Никто никогда не сможет сказать, что я высматривала копну его темных кудрей, ловила взгляд его карих глаз или тайную улыбку. Никто и никогда не сможет этого заподозрить, потому что я никогда не стану это делать. За долгие ночи, проведенные в горячих молитвах, я сумела убедить себя в том, что для меня его больше не существует: ни точеного силуэта в дверном проеме, ни склоненной гибкой спины над карточным столом, ни звонкого смеха, ни первого танцора на балу, неутомимого, внимательного и веселого. Я отказалась от мечты быть рядом с ним, как и от сжигавшей меня страсти к нему. Я вымучила свою душу до безропотности. Я больше никогда его не увижу, а значит, никогда не стану его искать.

Не мне первой пришлось пройти по этому пути – и после меня женщинам доведется душить свои желания и мечты, потому что только так может выполнить свой долг женщина, которая любит одного, но замуж выходит за другого. И я точно знаю, что не мне одной приходится скрывать боль от расставания с любовью. Богобоязненным женам надлежит жертвовать всеми своими страстями во имя Его, и именно так я и поступила. Я отреклась от любви, а то, что потом осталось от моего сердца, посвятила Всевышнему.

* * *

Это не первое мое венчание, даже не второе, но, несмотря на это, я панически боюсь брачной ночи, словно девственница, робко поднимающаяся по темной лестнице с единственной мерцающей свечой в руках. Пиршество кажется бесконечным. Король требует все новых угощений, и слуги сбиваются с ног, мельтеша между столом и кухней с высоко поднятыми золочеными подносами с лакомствами. Они несут целое семейство павлинов, обжаренных и снова облаченных в роскошное оперение, переливающееся в свете свечей. Слуга снимает с птицы окровавленную шкурку с перьями, и сине-зеленая шея падает на сторону, а прекрасная птица лежит на блюде, словно только что обезглавленная, глядя в лица едоков изюминами в глазницах, словно еще надеясь на помилование. Вот кушанье освобождено от украшений, и по нетерпеливому жесту короля на его золотую тарелку кладут огромный кусок темного мяса.

Принесли блюдо с жаворонками, крошечными тельцами, сваленными друг на друга, словно это жертвы Благодатного паломничества[1], бесчисленные, безымянные, затомленные в собственном соку. А на стол все несут и несут тарелки с длинными ломтями грудок пойманных цапель, жаркого из зайчатины, утопающего в глубоких мисках с подливой, крольчатины в капканах из пирогов с золотистой хрустящей корочкой. Королю подносят блюдо за блюдом, и он, беря по основательной порции из каждого, взмахом руки рассылает остальное своим фаворитам. Он смеется надо мною, видя, как мало я ем. Я улыбаюсь, слыша, как под его зубами хрустят кости маленькой птички. Король пьет вино, бокал за бокалом, а ему продолжают подносить его снова и снова. Раздается звук трубы, и к столу несут огромную кабанью голову с золочеными клыками, золочеными же зубчиками чеснока вместо глаз и веточками розмарина в качестве усов. Король аплодирует, и ему отрезают блестящую от жира кабанью щеку, чтобы дальше торжественно пронести это блюдо по всему столу, отрезая и раскладывая кусочки от его головы, ушей и крепкой шеи.

Я украдкой смотрю на леди Марию, которая побледнела – явно от тошноты. Я тру свои щеки, чтобы казаться свежей рядом с ней. Я принимаю понемногу от всех угощений, которыми потчует меня король, и заставляю себя есть. На моей тарелке собираются целые груды мяса в густом соусе, и я с усилием воли жую и глотаю, запивая все это вином. Постепенно я начинаю ощущать слабость, меня бросает в пот. Я чувствую, как намокает ткань у меня под мышками и вдоль спины. Рядом со мной король развалился в кресле, почти лежа, обессиленный таким количеством съеденного, но, кряхтя, продолжает требовать все новые угощения.