ТАСС уполномочен заявить - Семенов Юлиан Семенович

— Я очень верю честному слову, — ответил Константинов. — Не знаю, известна ли вам одна история… Когда умер Кропоткин, вдова написала письмо Ленину: все анархисты сидели в тюрьме, некому было проводить в последний путь князя-бунтаря. Вдова просила отпустить анархистов на похороны. Ленин вызвал Дзержинского. Тот поехал — после разговора с Ильичем — в Бутырку, попросил выстроить всех арестованных анархистов, подходил к каждому и брал честное слово, что после похорон Кропоткина он вернется в тюрьму. И вернулись все. До единого. Вот так. Поскольку я из КГБ, так сказать правопреемника ЧК, то, понятное дело, честному слову приучен верить.

— Неужели вернулись все? — тихо спросила женщина. — Замечательно. Почему об этом не пишут в книгах?

— Пишут. Я прочитал в книге, — ответил Константинов.

— Даю честное слово, — сказала Ниязметова. — Тем более мой дядя, Шарип Шакирович, работал в ЧК, его расстреляли в Моабите вместе с Мусой.

— Я знаю. Так вот, Раиса Исмаиловна, меня интересует все, связанное с Ольгой Винтер.

— С Олей?! — поразилась Ниязметова; в глазах у нее сразу же появились слезы. — А в чем дело? Какое горе, боже ты мой, какое горе!.. Почему вас интересует — особенно теперь — Оленька?

— Когда она была у вас последний раз?

— Не помню… Дней пять назад. Или четыре. А что?

— Она была одна?

— Нет. С Сережей.

— С каким Сережей?

— То есть как — с каким? С Дубовым. Они пришли ко мне часа в два, с шампанским: Сережа где-то достал «брют», Абрау Дюрсо, самое сухое. Посидели, поболтали, потом ушли…

— Как себя чувствовала Ольга?

— Хорошо. В этом-то и ужас! Если бы болела… Ко мне, кстати, приходил молодой человек, тоже про Олю расспрашивал.

— Припомните, пожалуйста, что было в тот вечер?

— Ничего не было.

— Сколько времени они провели у вас?

— Час, не больше.

— Вы говорили о чем-нибудь?

— Конечно.

— Но вы не помните о чем, да?

— Запоминаются слова в какой-то кризисной ситуации… Простите, вас как зовут?

— Я не представился? Меня зовут Константин Иванович.

— Так вот, Константин Иванович, согласитесь, что трудно говорить кому-то третьему о разговоре с друзьями, о спокойном разговоре… Оля поставила кассету, она знает… — Ниязметова снова заплакала, — она знала все мои кассеты, потому что надарила тьму, каждый раз привозила из Луисбурга. Демиса Руссоса поставила, прекрасный певец, правда?

— Я не слыхал.

— Его сейчас очень любят: полная раскованность, искренний, ранимый какой-то, все отдает песне, как Виктор Хара… Так вот, Оля поставила Руссоса, села рядом с Сережей и спросила его, помнит ли он эту песню, а он ответил, что не помнит, а Оля сказала: «Дураш, это ж наша песня». Он удивился, посмотрел на нее, а она рассмеялась, она чудно смеялась, мертвый бы рассмеялся, и сказала: «Помнишь, эту песню все время играли в нашем люксе?» А он снова не понял: «В каком люксе?» А Оля развеселилась еще больше: «Да в „Хилтоне“, в „Хилтоне“!» Он как-то слишком резко поднялся и опрокинул на нее бокалы с шампанским, а у нее чудное платье было, плиссированное, джерси, очень легкое, сейчас это модно. Он расстроился, взял ее за руку, отвел в ванную, а потом они вернулись тихие, какие-то странные… Я попросила Олю: «Расскажи про ваш номер», а она посмотрела на Сережу, улыбнулась через силу и ответила: «В другой раз». И замолчала, ни слова не сказала больше…

— Это все, что случилось за шестьдесят минут? — тихо спросил Константинов. — Не помните, кто из великих утверждал, что «талант — это подробность»?

— Кажется, Чехов.

— Нет, Чехов говорил иначе, он писал, что «краткость — сестра таланта». — Константинов вздохнул. — Неплохо, если бы наши писатели взяли себе этот девиз… О «подробностях» писал Тургенев.

— Но он вполне мог примерить на себя чеховскую мысль — все его романы очень короткие.