Меня так и тянуло пообщаться с ними, перекинуть подобие некоего мостика через эту пропасть непонимания, но что я мог им сказать? Я видел жестокие нечеловеческие условия, в которых трудились эти люди, видел, как они работали без всякой надежды на спасение. Любое приветливое словечко от нас, хозяев – а я из-за цвета кожи принадлежал именно к этому разряду, – было недоступно пониманию рабов, как невнятная болтовня Марии-Антуанетты о каких-то божках из обожженной глины. Французы преуспели в подавлении мятежа в Гваделупе, вдохновленные языком французской и американской революций, но по сути – лишь путем поджаривания зачинщиков волнений на открытом огне, точно свиней на вертеле. Свобода ограничивалась лишь одним цветом кожи.

Да и в конституции моей родной страны говорилось то же самое: ни один чернокожий мужчина или женщина не имеют права голоса. И я чувствовал себя не в своей тарелке в этой жаре, вони и жестокости – я как бы превратился в участника системы, к созданию которой не имел отношения. Мораль подсказывала, что я должен говорить как аболиционист, но реальность заставляла меня держать рот на замке. Мне нужна была помощь Лавингтона, пропуск на корабль, идущий до Санто-Доминго, – и все это с целью спасти сына. Так что я потом придумаю, что можно им сказать.

Внимание мое привлекла сверкающая, остро заточенная сабля, подвешенная прямо перед вращающимися валами.

– Вы рискуете давать своим рабочим оружие? – спросил я губернатора, указывая на нее.

– Это для острастки, чтобы не поотрубали себе руки, – небрежным тоном пояснил он. – Стоит сунуться поглубже – и валики захватят пальцы, и негра начнет затягивать туда все дальше и дальше, пока его голова не лопнет, как дыня. А если это произойдет, я потеряю весьма ценную собственность, да и сок тростника будет испорчен кровью. С другой стороны, однорукого раба, конечно, можно научить исполнять работы попроще. Вот и держу здесь эту саблю, чтобы напоминала об опасности. Многие из них так глупы и бестолковы! Им на все наплевать. А ведь знают, что я устрою им хорошую порку, если найду в сахаре кровь.

– Но наверняка можно было изобрести более безопасный механизм, – заметила Астиза.

– Я, знаете ли, не механик, мэм, – раздраженно ответил Лавингтон.

– Жарковато тут у вас, – дипломатично заметил я, стараясь сменить тему. Сам я чувствовал себя так, словно попал в ад, описанный Данте.

– Для африканцев вполне сносно. Они страшно ленивы и плевать хотели на мои доходы, как ни следи за ними и как их ни поощряй. Вообще никогда не желают работать. – Губернатор явно недоумевал из-за этого обстоятельства и нервно похлопывал себя хлыстом по бедру. – Идемте, покажу вам одно место, где действительно жарко.

Мы прошли в бойлерную – прямоугольное каменное здание, напоминающее казармы, и оказались в длинной и скудно освещенной галерее. Воздух там дрожал от жары.

– Вот где по-настоящему жаркая работа, мистер Гейдж, – усмехнулся Лавингтон. – Израэль – мое самое ценное приобретение, потому как именно от его работы в бойлерной зависит качество сахара.

В окопе, заполненном тлеющими углями, стояли пять огромных медных котлов. Израэль, негр в одной лишь набедренной повязке, двигался между этими котлами, где бурлила коричневатая жидкость, наливал тростниковый сок в первый и самый большой котел, а затем снимал всплывающие на поверхность загрязнения и переливал очищенную жидкость в меньшие по размеру котлы, где сахарный сок продолжал кипеть до тех пор, пока не становился более густым и вязким.