Когда в 1968 году началась «чехословацкая весна», Дубчек производил хорошее впечатление на меня. Как бы я ни был просоветски настроен в то время, на меня произвела сильное воздействие та волна поддержки нового типа социализма, который он олицетворял. В ходе последовавших дебатов я обнаружил, что все мои старшие товарищи, а также мои руководители были разочаровывающе ограничены в отношении этих событий. В конце концов меня убедили, что у Советского Союза не было иного выбора, нежели предотвратить то, что многие из нас рассматривали как сползание к контрреволюции. Я позже сожалел о своих колебаниях, вызванных аргументами, смешивающими интересы СССР и интересы истинного социализма. Но в те дни эти вещи были синонимами. Действия, предпринятые Брежневым, привели только к отсрочке кризиса социализма, который последовал позже. Если бы реформам Дубчека было позволено продолжиться, из опыта 1968 года многое можно было бы извлечь. Я понял, что утверждение независимости мышления может потребовать больше мужества, чем преодоление страха перед вражескими пулями.

Вскоре после моего прибытия в Англию Элеонора родила нашего первого сына Эндрю. Наш второй сын, Кристофер, родился через пару лет. Мы сняли недорогую квартиру над магазином на улице Голдерс-Грин.

Рождение наших сыновей не отвлекло Элеонору от отчаянных попыток добиться, чтобы Бриджита присоединилась к нам. Родители Элеоноры заботились о своей внучке, пока Элеонора была под стражей и «в бегах». Но Элеонора не могла убедить их или своего бывшего мужа согласиться на то, чтобы Бриджита приехала к нам. Наше положение не было необычным. Некоторые из наиболее болезненных последствий участия в политической деятельности относятся не к политике, как таковой, а к тем ужасным переломам, которые возникают в личной жизни.

Элеоноре пришлось дожидаться, пока Бриджите станет больше десяти лет, прежде, чем они смогли обсудить это положение непосредственно, когда Элеонора позвонила по телефону в школу-интернат. Страшно опасаясь, что на южноафриканской стороне их разговор подслушивается, Элеонора должна была уходить от всех вопросов Бриджиты о политике. Через неделю мы получили от неё письмо, гораздо более серьёзное, нежели предыдущие письма, в котором она спрашивала о разнице между анархизмом, социализмом и коммунизмом.

Южная Африка была далеко. Трудности жизни в изгнании частично смягчались тем, что число политических изгнанников из ЮАР в Лондоне всё увеличивалось, а мы участвовали в деятельности Британского движения против апартеида. Среди наших ближайших друзей были белые товарищи, с которыми мы познакомились ещё в Южной Африке, как например, Ходжсоны, Бернштейны и Бантинги. Мы стали особенно близкими друзьями с Уолфи Кодешем, когда-то возившим меня и Роули по Йоханнесбургу.

Роули получил пять лет тюрьмы за попытку (безуспешную) создать соперничающую коммунистическую группу с маоистской направленностью. Барри Хиггс был вызван в суд для того, чтобы дать показания, и, не желая делать это, бежал из страны вместе со своей подругой Сибиллой. Некоторое время они жили у нас в Голдерс-Гринз. Стив и Тельма Нел эмигрировали и поселились в Масуэл-Хилл, где мы провели много счастливых часов. Джон Биззел был вызван для того, чтобы давать показания на процессе по делу Брама Фишера. Как и Барри Хиггс, он решил покинуть страну. Он и его жена поселились в Канаде и они стали активными членами Коммунистической партии Канады. Ещё один дурбанский новобранец, Айван Страсбург, женился на Тони – дочери Хильды – и они уехали из Южной Африки с выездной визой, но без въездной. Айван стал ведущим теле– и кинооператором в Великобритании. Самой печальной новостью было то, что Эрнст Галло, с которым мы продавали газету «Нью Эйдж» в Дурбане, заболел, когда находился в тюрьме, и умер из-за нерадивости полиции.