Мент - Константинов Андрей Дмитриевич

И они пошли по коридору к деревянной двери с облупившейся масляной краской. На толстом слое пыли отпечатались четкие рубчатые следы ботинок Зверева и стертых, сожженных сапог Обнорского. Потом они оказались в маленькой пустой комнате. Там стоял только стол и три сломанных стула. На стене висел календарь за девяносто третий год. Несколько дат в нем были обведены шариковой ручкой. Пол, стулья и стол тоже покрывала пыль.

— Садись, Андрей, — сказал Зверев и, пошарив в столе, извлек два не очень чистых граненых стакана. Он скептически посмотрел их на свет, хмыкнул…

— Ладно, сойдет.

Сашка разлил водку по стаканам, стер со столешницы пыль и положил колбасу.

— Я эту комнатенку еще в девяносто третьем надыбал. Кроме меня и еще одного человека — он уже откинулся, — никто о ней и не знает. Мелочь, конечно, но иногда хочется побыть одному, спрятаться от всех к чертовой матери. Ну, давай. С Новым годом!

— С Новым годом! — ответил Обнорский. Стаканы звякнули. Мужики выпили, закусили колбасой, откусывая ее прямо от палки.

— А странно мы с тобой встретились — сказал наконец Зверев.

— Странно… а может быть, нет. Думаю, Саша, что рано или поздно мы обязательно где-нибудь пресеклись бы. Есть у меня такое чувство.

Закурили. На этот раз Обнорский в позу вставать не стал, а взял предложенную Зверевым сигарету. Затянулся с видимым удовольствием. Дым, выписывая узоры, поплыл по конспиративной точке. Некоторое время мужики молча курили.

— А ты, Саня, как здесь оказался? — спросил Андрей.

— Хочешь знать? — Зверев хмыкнул. — Долгий рассказ получится, земляк… Можно сказать — роман. Знать бы еще, чем он закончится…

Сашка замолчал, наблюдая за плывущим в воздухе дымом. В принципе, на зоне не принято раскрывать нараспашку душу. Тем более лезть в нее. Но Обнорский на провокатора был определенно непохож. Более того, он как-то по-доброму располагал к себе…

— Рассказать?

Некий душевный настрой, особая атмосфера странной новогодней ночи (высокое напряжение!) подталкивали к откровенному рассказу. Привычка к осторожности останавливала.

Эта привычка выработалась еще на оперской работе, усилилась в зоне… Рассказать?… Или промолчать?… А чем, собственно, я рискую? Я ведь и так уже сижу…

Зверев вытащил из пачки новую сигарету, щелкнул зажигалкой — маленький огонек неожиданно глубоко отразился в его глазах, придав лицу странное, почти волчье выражение…

— Целый роман получится, Андрюха. Ладно, слушай.

История, которую Зверев рассказал журналисту, не содержала никакой конкретики и вообще была сильно отредактирована. Похоже, журналист это просек… Так, по крайней мере, показалось Звереву… Хотя все в его адаптированном изложении выглядело убедительно и логично.

— Вот так, Андрюха, — подвел итог завхоз. — Окончание срока в мае девяносто седьмого.

— А у меня в сентябре девяносто седьмого, — сказал Обнорский. — Впрочем, не знаю. Не знаю, чем все это обернется и когда мой срок закончится.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сашка.

— Может, выпьем?

— А-а, да… конечно, — спохватился Зверев и налил водки. В бутылке осталось совсем мало. — За удачу?

— За удачу! Хотя она тетка очень ненадежная. Звякнули стаканы, зэки выпили, молча зажевали водку колбасой.

— Ты, Саша, спросил, что я имею в виду, когда про срок говорил…

— Ага, — кивнул Зверев и добавил: — Тебя, Андрей, никто за язык не тянет. Хочешь — говори, не хочешь — не надо.

— Надо, — сказал Обнорский. — Мне надо, но… боюсь — не поверишь.

Зверев усмехнулся. За ментовские и бээсные годы уже насмотрелся и наслушался такого, что, кажется, отвык удивляться.

— Ты в Питере Кудасова знал? — спросил Обнорский.

— Никиту? — удивился Зверев. — Конечно. Отличный мужик. Мент по жизни.

— Да, отличный мужик… мент по жизни. Мы с Никитой друзья, но даже он мне сначала не поверил. Более того, посчитал психом.